Через два месяца никто в нашем районе не мог пользоваться телефоном из-за неплатежей, через три – пришлось подворовывать электричество, потому что невозможно стало за него платить. Сыновья Коки занялись уличным промыслом, и одного из них, неопытного, поймала полиция. Другой пропал однажды ночью; вероятно, его убили. Таксист отважился посетить пешком другую сторону проспекта. Там, по его словам, все было в порядке. Даже через три месяца после того, как все началось, магазины отпускали товары в кредит. Но в конце концов и они перестали это делать.

Орасио выставил свой дом на продажу.

Жители запирали двери на старые навесные замки, потому что не было денег ни на сигнализацию, ни на более надежные запоры; в домах стали пропадать вещи – телевизоры, радиоприемники, стереосистемы и компьютеры. Можно было видеть, как некоторые жители тащили бытовые приборы вдвоем или втроем, на тележках или на руках. Несли на продажу с молотка на другой стороне проспекта. Однако некоторые обитатели улицы стали объединяться, и при попытках вломиться в их квартиры угрожали кухонными ножами или пистолетами, если они были. Чоло, зеленщик, владевший лавкой на углу, проломил таксисту голову грилем для жарки мяса. Сначала группа женщин организовалась для раздачи продуктов, оставшихся в морозильных камерах; но когда стало известно, что некоторые из них обманывают и оставляют еду себе, добрая воля улетучилась.

Кока была вынуждена съесть своего кота, а потом покончила с собой. Пришлось пойти в контору социальной службы и просить, чтобы забрали тело и похоронили бесплатно. Один сотрудник захотел узнать подробности, ему все рассказали, и тогда явилось телевидение, чтобы осветить здешние беды, которые погрузили в нищету три квартала. Прежде всего телевизионщиков интересовало, почему соседи, живущие дальше, например в четвертом квартале, не оказывают помощь.

Приходили социальные работники и раздавали еду, но это лишь вызвало новые конфликты. Через пять месяцев даже полиция здесь не появлялась, а те жители, которые еще ходили смотреть телевизоры в витринах магазинов электроники на проспекте, рассказывали, что все это было главной темой в выпусках новостей. Но вскоре эти жители тоже оказались в изоляции, потому что их теперь прогоняли с проспекта.

Я говорю «они», потому что у нас-то были и телевидение, и электричество, и газ, и телефон. Мы скрывали это и жили так же замкнуто, как другие; если с кем-то пересекались, приходилось лгать: якобы питались мы растениями и даже съели собаку. Мой брат Диего устроился на работу в магазин в двадцати кварталах от нас. Маме моей удавалось добираться до работы по крышам (это не так трудно в районе, где все дома низкие). Папа мог снимать свои пенсионные деньги через банкомат, а услуги мы оплачивали онлайн, потому что у нас еще действовал интернет. Нас не грабили, вероятно, из уважения к доктору, а может, из-за правильного поведения.

А Хуанчо, украв спиртное из отдаленного круглосуточного магазина, сидел на тротуаре и, попивая вино, скандалил и матерился. «Это все та чертова тележка дерьма, тележка трущобника». Он орал часами, бродил по улице, стучал в двери и окна, выкрикивая: «Эта проклятая тележка, во всем виноват тот старик, надо его найти, он нас заколдовал!» Хуанчо голодал сильнее других, он был гол как сокол и жил за счет подаяний, которые собирал каждый день, звоня в колокольчик (и ему всегда бросали монеты, из страха или жалости, кто знает). Раз ночью он поджег тележку, и соседи наблюдали из окон за пламенем. Отчасти Хуанчо прав. Все винили тележку – то, что лежало в ней. Нечто заразное, привезенное из трущоб.

Той же ночью папа собрал нас в столовой на беседу. Сказал, что пора выйти из добровольного заточения, иначе все заметят, что мы невосприимчивы к бедам. Что Мари, соседка по дому, что-то заподозрила, ведь скрыть запах еды довольно сложно, хотя мы готовили пищу, замазав дверь кухни герметиком. И что наша удача может иссякнуть, и все пойдет прахом. Мама согласилась. Она сказала, что ее заметили, когда она спрыгнула с задней крыши. Она не уверена, но почувствовала взгляды. Диего тоже согласился с отцом и сообщил, что однажды днем, когда он поднял жалюзи, некоторые соседи разбежались, а другие глядели на него с вызовом и осуждением. Нас почти никто не замечал, мы жили закрыто, но чтобы продолжить маскировку, нужно поскорее выйти на свет. Мы не были ни худыми, ни истощенными, скорее запуганными, но страх не похож на отчаяние.

Мы выслушали папин план, который был не вполне разумным. Мама предложила свой, получше, но тоже не выдающийся. Мы приняли план Диего: брат всегда мыслил просто и расчетливо.

Отправились спать, но заснуть никто не мог. Поворочавшись, я встала, постучала в дверь комнаты брата и застала его сидящим на полу. Он был бледен, как и все мы, давно не видевшие солнца. Я спросила, считает ли он, что Хуанчо прав. И брат кивнул.

– Нас спасла мама. Ты видела, как тот мужчина посмотрел на нее перед уходом? Она спасла нас.

– Пока что – да, – сказала я.

– Пока что, – согласился он.

В ту ночь мы почувствовали запах горелого мяса. Мама была на кухне; мы пошли туда убедиться, что она не сошла с ума: жарит стейк на гриле в такой час, ведь нас обнаружат. Однако мама дрожала у разделочного стола.

– Это не обычное мясо, – молвила она.

Мы приоткрыли штору и посмотрели вверх. Увидели, что дым идет с террасы напротив. Он был черный, без запаха, в отличие от любого другого дыма.

– Старый трущобник, сукин сын, – заплакала мама.

Хосефина помнила жару и тесноту в автомобиле «Рено-12» так, словно поездка происходила каких-то несколько дней назад, а не когда ей было шесть лет, вскоре после Рождества, под удушающим январским солнцем. Отец вел машину почти молча; мать заняла переднее кресло, а Хосефина сидела позади, втиснувшись между сестрой и бабушкой Ритой. Бабушка чистила мандарины, и машину заполнял запах перегретых фруктов. Ехали на отдых в город Корриентес, навестить дядей по материнской линии, но это была лишь одна из причин того путешествия, а о другой Хосефина не догадывалась. Она вспомнила, что никто в ее семье не был болтлив. Бабушка и мать, обе в темных очках, раскрывали рот, только чтобы предупредить о грузовике, несущемся слишком близко, или чтобы попросить отца сбросить скорость, опасаясь аварии.

Они боялись, постоянно чего-то боялись. Летом, когда Хосефина и Мариэла хотели искупаться в брезентовом бассейне, бабушка Рита наполняла его водой на десять сантиметров, а потом наблюдала за каждым всплеском, сидя в кресле в тени лимонного дерева во внутреннем дворике, готовая броситься на выручку, если внучки начнут захлебываться. Хосефина помнила, как мама плакала, вызывала врачей и «Скорую помощь» на рассвете, если у нее или у сестры слегка поднималась температура. Или как она заставила их пропустить уроки в школе из-за слабой простуды. Мама никогда не разрешала им ночевать у подруг и очень редко позволяла играть на тротуаре, следя за ними в окно, не открывая занавесок. Мариэла порой плакала по ночам, твердя, что у нее что-то шевелится под кроватью, и она не сможет заснуть с выключенным светом. А вот Хосефина ничего не боялась, как и ее отец – до той поездки в Корриентес.

Она с трудом вспоминала, сколько дней они провели в доме дяди, куда ходили и как гуляли по пешеходной улице. Но прекрасно помнила посещение доньи Ирины. В тот день небо было облачным, давила сильная жара, как всегда в Корриентесе перед грозой. Они отправились туда без отца; дом доньи Ирины находился рядом с дядиным, и они пошли вчетвером, с тетей Кларитой. Донью Ирину не считали ведьмой, а почтительно именовали Госпожой. Перед ее домом – красивый парадный двор, где, правда, многовато растений, и почти в центре стояла выкрашенная в белый цвет круглая бетонная цистерна для сбора дождевой воды. Увидев ее, Хосефина отпустила руку бабушки и помчалась, не обращая внимания на крики, чтобы рассмотреть огромную емкость поближе и заглянуть внутрь. Остановить девочку не смогли, и она успела увидеть стоячую воду и дно глубоко внизу.