Мать отвесила ей пощечину, которая заставила бы ее плакать, если бы Хосефина не привыкла к таким проявлениям нервозности, которые заканчивались слезами, объятиями и словами «моя маленькая девочка, малютка моя, ведь я боюсь, не случилось бы чего с тобой». Что-то типа того. Но она ведь и не думала бросаться в цистерну, и никто не собирался ее туда толкать. Всего лишь хотелось увидеть свое отражение в воде, как об этом говорится в сказках, разглядеть лицо, похожее на луну, со светлыми волосами на фоне темной воды.
В тот день Хосефине понравилось в доме Госпожи. Мать, бабушка и сестра, сидя на банкетках, позволили Хосефине разглядывать подношения и разные безделушки, сложенные у алтаря. Тем временем тетя Кларита почтительно дожидалась их во внутреннем дворике, покуривая. Госпожа то бормотала, то молилась, однако Хосефина не смогла припомнить ничего странного – ни песнопений, ни дыма, ни даже прикосновений к кому-то из родственниц. Хозяйка шептала тихо, чтобы Хосефина не разбирала слов, но девочке было все равно: на алтаре она нашла детские пинетки, букеты цветов и сухие ветки, цветные и черно-белые фотографии, кресты с красными лентами, открытки с изображениями святых, множество четок – пластиковых, деревянных, серебристых металлических – и уродливую фигурку Санта Муэрте[3], которой молилась ее бабушка. Это скелет с косой, который часто встречается в разных размерах и материалах, иногда он грубый, иногда тщательно изготовленный, с впадинами чернеющих глазниц и с широкой улыбкой.
Вскоре Хосефина заскучала, и Госпожа обратилась к ней: «Малышка, почему бы тебе не прилечь в кресле, иди-ка сюда». Хосефина послушалась и мгновенно заснула сидя. А когда проснулась, уже стемнело, и тетя Кларита устала ждать. Им пришлось возвращаться. Хосефина помнила, что попыталась еще раз заглянуть в резервуар с водой, но не решилась. В темноте белая краска сияла, как кости Святой Смерти, и она впервые почувствовала страх. Через несколько дней они вернулись в Буэнос-Айрес. В первую ночь дома Хосефина не могла заснуть, когда Мариэла выключила настольную лампу.
Сестра спокойно спала в кроватке напротив, а лампа стояла на столике Хосефины, начавшей засыпать, когда светящиеся стрелки часов Hello Kitty показывали три или четыре часа ночи. Мариэла обнимала куклу, и Хосефина заметила, как в полумраке по-человечьи поблескивают пластиковые глаза. Кажется, ей послышалось пение петуха посреди ночи, и она вспомнила, – кто же это мог ей сказать? – что петушиное пение в такой час предвещает чью-то смерть. Должно быть, именно ее смерть, поэтому она щупала пульс, научившись этому у матери, которая постоянно следила за частотой сердцебиения, когда у дочерей повышалась температура. Если удары были слишком быстрыми, Хосефина так пугалась, что не осмеливалась позвать родителей на помощь. А при медленном пульсе клала руку на грудь, чтобы не дать сердцу остановиться. Иногда она засыпала, считая удары и глядя на минутную стрелку циферблата. Однажды ночью девочка заметила, что пятно штукатурки на потолке, прямо над ее кроватью – заплата скрывала протечку – приняло форму рогатого лица, морды дьявола. Конечно, она сообщила Мариэле, но сестра посмеялась и сказала, что пятна похожи на облака, они приобретают различные формы, если на них слишком долго смотреть. И что сама Мариэла не замечает никакого дьявола, пятно кажется ей птицей на двух лапах. Следующей ночью Хосефина услышала ржание лошади или осла… и ее бросило в пот, когда она подумала: это, наверное, явилась Душа Мула, дух мертвой женщины, которая превратилась в мула, не могла упокоиться с миром и по ночам скакала рысью. Она поведала об этом отцу, а он поцеловал ее в голову и сказал, что все это выдумки. Вечером Хосефина услышала, как отец накричал на мать: «Пусть твоя старуха перестанет плести ребенку всякую чушь! Не желаю, чтобы она забивала малышке голову, невежественное суеверное ничтожество!» Бабушка отрицала, что рассказывала девочке что-то подобное, и не обманывала. Хосефина понятия не имела, откуда у нее в мыслях всплывают такие истории или хорошо известные факты, как, например, то, что нельзя трогать рукой зажженную горелку, иначе обожжешься, или что осенью приходится надевать что-нибудь поверх футболки, ибо вечером холодает.
Годы спустя, на приемах у разных психологов, она пыталась найти рациональные причины для своего страха: то, что Мариэла сказала о пятне на штукатурке, могло быть правдой, вероятно, она слышала, как бабушка рассказывала эти байки, ведь они были частью мифологии провинции Корриентес. Возможно, по соседству с домом находился курятник, а мул принадлежал старьевщикам из окрестных мест. Однако сама Хосефина не верила этим объяснениям. Мама часто сопровождала ее на консультациях и признавалась специалистам, что она и ее мать страдали от «тревожности» и «фобий», которые, кстати, Хосефина вполне могла унаследовать. Мать и бабушка выздоровели, да и Мариэлу перестали терзать ночные страхи, так что «проблема Хосефины» тоже должна исчезнуть со временем.
Но время постепенно превратилось в годы, а Хосефина возненавидела своего отца за то, что однажды он покинул дом, оставив ее наедине с женщинами, которые теперь, после длительной самоизоляции, планировали поездки в отпуск и вылазки в выходные дни, а у нее только от приближения к двери начинала кружиться голова. Она возмущалась, что ей пришлось бросить школу и что теперь мать постоянно сопровождает ее на ежегодные экзамены. У нее вызывало гнев то, что в их дом приходили только друзья Мариэлы, мальчики, которые вполголоса обсуждали странности Хосефины, но сильнее всего раздражало пребывание в своей комнате за чтением историй, превращавшихся в ночные кошмары. Она прочла легенду об Анаи и цветке сейбо[4], и во сне к ней явилась объятая пламенем женщина. Она прочитала книжку о таинственной ночной птице урутау[5] и теперь перед сном слышала за окном крики птицы, которая на самом деле была мертвой девочкой. Она не могла отправиться в район Ла-Бока[6], потому что в темной речушке там барахтались тела людей, пытающихся всплыть на поверхность, лишь только она приблизится к берегу. Спала, закутавшись в одеяло, опасаясь прикосновений неведомой холодной руки. Когда матери нужно было уйти, она оставляла Хосефину с бабушкой Ритой, и если опаздывала больше чем на полчаса, девочку тошнило, ведь опоздание могло означать гибель в результате несчастного случая. Она привычно ускоряла шаги, проходя мимо портрета незнакомого ей покойного деда, потому что чувствовала на себе взгляд его черных глаз, а также никогда не заходила в комнату, где стояло старое пианино матери, зная, что, когда на нем никто не играет, звуки из инструмента извлекает дьявол.
Хосефина проводила время в кресле. Волосы ее были такими сальными, что казались влажными. Она наблюдала внешний мир, который теряла. Даже не пошла на празднование пятнадцатилетия своей сестры, понимая, что Мариэла благодарна ей за это. Хосефина давно уже кочевала от одного психиатра к другому, и какие-то таблетки позволили ей поступить в среднюю школу, но уже на третьем году обучения она вдруг услышала в коридорах посторонние голоса помимо детских. И когда она однажды была в туалете, то заметила босые ноги, шлепающие по кафелю, а подружка сказала ей, что это наверняка монахиня-самоубийца, которая много лет назад повесилась на флагштоке. Напрасно мать, директриса и педагог-психолог убеждали девочку, что ни одна монахиня не вешалась на школьном дворе. Хосефине снились кошмары о Пресвятом Сердце Иисуса, о вскрытой груди Христа, которая в снах истекала кровью и заливала ей лицо; о Лазаре, бледном и подгнившем, встающем из могилы среди скал; об ангелах, которые хотят ее изнасиловать.
Поэтому она сидела дома и каждый год приходила на экзамены с медицинской справкой. А тем временем Мариэла возвращалась на машине ближе к рассвету, и возгласы парней слышались в конце ночи приключений, о которых Хосефина не могла и мечтать. Она завидовала Мариэле, даже когда мать ругала ее за чрезмерный телефонный счет. Ах, если бы ей было с кем поделиться, поговорить по душам! Увы, групповая терапия на Хосефину не действовала, вокруг были дети с реальными проблемами, сироты или подвергшиеся насилию. Речь обычно шла о наркотиках, сексе, анорексии и несчастной любви.
