Поняла я вдруг, что не все люди, меня восхищавшие, были давно мертвы.

Меня поразил масштаб его личности: ему были известны все тайны мира. В. рассказывал о секретах изготовления дамасской стали; о том, как на лету мог клинок перерезать шелк; о кривой сабле легендарного Саладина, травленой до миллиона змеистых линий; поведал о древнем Востоке и боевых искусствах и о том, какие точки на человеческом теле смертельны, если туда ударить.

Возле кладбища к нам прибилась собака: рыжая сука размером с волка, свалявшаяся грязная шерсть цвета осени. Я без страха потрепала ее по загривку и назвала Кицунэ. Она радостно затрусила рядом.

– На кладбищах самые дружелюбные псы, – бросил В.

– Почему?

– Всегда сытые.

– Едят свежие трупы?

В. фыркнул.

– Нет, конечно. На могилах оставляют еду с поминок.

– Мы с Хоем и Кирей там конфеты берем, – вставила Клепа.

– Нельзя! – обернулся В. и так сверкнул на нее глазами, что у меня пробежали мурашки размером с дыню, а Кицунэ в испуге попятилась. – Нельзя заходить на кладбище, если у тебя не похоронен там родственник. Это святая земля, нельзя беспокоить духов.

Хорошо еще, он не знал, что Клепа целуется на чужих могилах и вырезает на них пентаграммы.

Клепа сникла, будто ее отругали за двойку. В. добавил что-то о тупых готах и сатанистах, и это так напоминало старческое брюзжание, что я рассмеялась. На вид ему было за двадцать, я прикинула мысленно: двадцать шесть. Рядом с ним мелкая Клепа казалась совсем юной, он порыкивал на нее по-отцовски. Забавно, мы так часто играли с ней в дочки-матери, что она по привычке до сих пор звала меня «мама».

Так шли мы, странная семья в черных одеждах, и каждый из нас рос без отца.

Глупая Кицунэ то и дело кидалась под колеса машин. Мы стояли на светофоре, и я склонилась к ней, чтобы удержать от прыжка. Она прильнула ко мне: под рукой и густой рыжей шерстью билось собачье сердце.

Впереди показалась стая безродных псов. Возможно, у Кицунэ была течка, потому что стая вдруг проявила к ней недвусмысленный интерес. Девочка прижалась к моей ноге, подняла блестящие палевые глаза, прося о помощи.

Псы окружали нас, Клепа тяжело задышала, В. напрягся и прошептал:

– Спиной не поворачиваться. Бить по носу.

Сначала явился страх, потом кристальная ясность дальнейший действий. Я ударила толстой подошвой гада о тротуар и, когда стая вздрогнула, издала нечеловеческий ураганный рев: «ФУ-У-У-У-У-У-У-У-У-У!»

Псов как ветром сдуло. Запоздало пришла мысль, что Кицунэ, моя девочка, тоже могла поджать хвост и скрыться в страхе в кустах, но она лишь благодарно завиляла хвостом.

– Теперь ты вожак, – довольно сказал В., – она тебя выбрала.

То был один из счастливых дней, когда у меня наконец появилась собака, а король темных земель смотрел на меня с уважением. Но затем темнота окончательно спустилась на землю, и нужно было прощаться с обоими.

– Как жаль, что я не могу взять тебя с собой. Прости, моя Кицунэ.

Спутники молчали, пока я целовала мокрый собачий нос.

– Тебе нужно ее отпустить, – молвил король.

– Знаю, – ответила я и прогнала ее.

Кицунэ отбежала, но не ушла далеко. Смотрела ребенком, и я беспокоилась за нее: слишком безрассудная она и пропащая… Хотелось бы мне самой решать, с кем жить и как, но пока я никто и жить приходится по чужим правилам. Я прогнала Кицунэ еще раз. Она перестала вилять хвостом, и в глазах ее стоял безмолвный вопрос. Постояв пару минут, рыжая скрылась в зарослях у дороги. Кто знает, как скоро найдет ее проклятое колесо.

В течение многих лет, проезжая мимо Первого кладбища, я высматривала сквозь прутья ограды, в тенях могил и меж уходящих вдаль рельсов густую шерсть цвета осени. Однажды мне показалось, что Кицунэ так же беспечно бросается под колеса, но духи кладбища оберегали ее и делились с ней пищей.

Новый год для семьи священен: тридцать первого декабря мы по традиции убирались в квартире, нарезали крабовый салат с кукурузой под покрики матери, что я на кухне только мешаюсь; я наблюдала, как мама наряжает елку, прерывая любую мою попытку в этом помочь, а в полночь все трое – я, мама, Володя – слушали президента с одной из года в год речью, а потом засыпали под взрывы петард и салютов. Иногда приходила мамина подруга Иришка, тогда праздник несколько оживлялся: она напивалась, плясала, бросалась обувью в дверь соседей и лезла целовать всё, что движется. Но радовала Иришка своим присутствием не каждый год.

Я впервые собиралась встречать семейный праздник вне дома.

– Можно я встречу новый год с Клепой?

Мама нахмурила брови.

– Ну хорошо. Только в час возвращайся.

– Нет.

Я прикинула, что к часу вернуться с другого конца города не успею. К тому же мы с Клепой собирались как следует напиться, ведь мы уже совсем взрослые.

– Нет?

– Вернусь утром.

– Тогда никуда не пойдешь.

– С чего вдруг такая забота? Всю жизнь не обращала на меня внимания, отпускала гулять где попало, а теперь нельзя?

– Замолчи.

– За что ты меня так ненавидишь?

Мама закатила глаза, а я разревелась. Признаться, я сама не ожидала от себя слез, но там будет В., король с ликом Христа и Иуды! Уж не знаю, на что я рассчитывала: мы с ним больше не виделись с тех пор, как ушла Кицунэ, но даже просто его присутствие в пределах вытянутой руки казалось невероятным счастьем.

– Ты же не из-за своей Клепы ревешь, я права?

Я решилась признаться: есть же мизерный шанс, что мама поймет.

– Там будет один парень…

– Понятно, – она сложила на груди руки. – И сколько ему?

– Двадцать шесть, – соврала я, вытирая глаза. На самом деле я понятия не имела.

– Взрослый. Работает?

– Да, он юрист, – снова ляпнула я на голубом глазу.

Бог мой, какая разница, кто он и откуда, всё это так не важно! В эпоху темных земель мне казалось, что существует великое знание, и я открыла его врата, я прозрела и понимаю истинную суть жизни. Всё некогда важное тогда обесценилось: семья, будущее, друзья детства, всё это было навязано и фальшиво, ценен стал лишь настоящий момент, ураган внутри и люди, взрывающие мое сердце. Ну а родители не понимали вообще ни черта.

– Тогда тем более не пойдешь.

– Мам!

– Тебе шестнадцать! Ты не можешь гулять по ночам с какими-то парнями без моего согласия. Там… – она зачем-то указала пальцем в окно, – там маньяки людей убивают.

Ясно, отчего мама встала в позу: она боялась, что меня найдут с веткой в проломленном черепе. В декабре по всем каналам прокатилась новость, что в Москве в Битцевском парке объявился маньяк, страшнее которого еще свет не видел. Двигала им не банальная сексуальная несостоятельность, а тяга к смерти, возведенная в абсолют, и родители так не вовремя вспомнили о своих детях.

– Наверняка, маньякам просто с родителями не повезло, – дерзнула я.

– Ты никуда не пойдешь. Разговор окончен.

– Дура!

Конечно, мне известны были слова похуже, но я всё-таки росла с уважением к старшим. Мама была уже на пороге комнаты, но развернулась и уставила на меня длинный крашенный ноготь. В глазах ее стояло желание меня придушить.

– От дуры слышу.

Из-за ее спины раздалось тихое: «Истеричка».

Это Володя, мой отчим. В глаза он такого не скажет, он вообще мало говорит и не проявляет эмоций и то, что он сейчас высказал честное мнение означало, что мне удалось вывести его из себя.

Отчим появился в моей жизни довольно рано: когда я училась во втором классе. Мама года за два до его переезда к нам устроилась в крупную фирму на руководящую должность, и для командировок ей выделили водителя. Поначалу Володя честно трудился, выполнял служебные, а затем и личные просьбы мамы: подвезти-забрать. Он даже докидывал меня в соседний крохотный город к ныне покойной бабушке. Та в благодарность передавала ему пироги и звала на чай, но Володя всегда отказывался. На то имелась причина: его безуспешно пыталась угостить свекровь его любовницы. Когда правда вскрылась, бабушка была вне себя от злости и называла маму «гадюкой».