Но в то время я была слепа и слишком уязвима, а слова миссис Коулман казались искренними. И мне хватило глупости им поверить.

«Я обещала твоему отцу, что позабочусь о тебе. Но смогу сдержать слово лишь при одном условии – если ты заключишь сделку остаться со мной. Подари мне душевное спокойствие, чтобы выполнить обещание. Ты виновата, что он умер, Эмбер. Ты столько всего натворила и так много отняла у нас. Так что это меньшее, что ты можешь для нас сделать. Ты плохая девочка, опасная. Да ты и сама знаешь. Рядом с тобой должен быть тот, кто будет тебя направлять. И сможет подчинить».

Отчасти мачеха говорила правду. Я плохая, опасная и виновна в смерти отца, вот только об истинных своих мотивах она даже не заикнулась. Однако я прислушалась к ее словам и едва ли хоть на миг задумалась об этом прежде, чем нашу сделку скрепили официально.

«Пока тебе не исполнится девятнадцать, ты будешь жить под моей крышей и находиться на моем попечении. И станешь подчиняться мне. Ты согласна?»

«Да».

Мачеха подходит на шаг ближе, растянув губы в усмешке, больше похожей на оскал.

– Я три года содержала тебя, проявляла заботу. Давала крышу над головой, позволяла играть отвратительную музыку. И как ты платишь…

С губ срывается мрачный смешок.

– Думаете, я не знаю?

– Чего именно? – фыркает она.

– Вы обманом вынудили меня заключить сделку. И вовсе не для того, чтобы обо мне заботиться. Все дело в деньгах. И в завещании отца. Думали, я никогда не узнаю? – По венам струится гнев, и меня начинает трясти. Я стискиваю кулаки и прижимаю их к бокам, чтобы не дрожали.

Миссис Коулман складывает руки на талии, на губах ее возникает надменная улыбка.

– Не понимаю, о чем ты.

– О вашем содержании. Каждый месяц вам платят за меня две тысячи лунных камушков, – поясняю я.

Согласно завещанию отца, до моего девятнадцатилетия она получает щедрые выплаты на мое содержание. Конечно, если я остаюсь под ее опекой. После дня рождения я смогу заявить права на наследство и жить, где мне вздумается. Платить ли дальше мачехе, буду решать лишь я сама. Но она не подозревает, что я задумала. После того как отдам все наследство на благотворительность, ни ей, ни мне никогда не увидеть этих денег.

Мачеха даже не выглядит пристыженной. Похоже, скорее удивлена.

– Как ты узнала?

– Порой весьма полезно быть незаметной, – поясняю я. – Я случайно услышала, как вы изливали свои горести Имоджен.

У миссис Коулман вспыхивают щеки. Она резко отворачивается и подходит к прикроватному столику, где лежит серебряная маска. Взяв вещицу в руки, она произносит:

– Мне пришлось пойти на это ради девочек.

– Можно было просто меня попросить! – Голос дрожит от сдерживаемой ярости; мне хочется лишь кричать. – Попросить остаться, чтобы не лишать вас средств к существованию. И обращаться со мной, как с членом семьи.

Она вновь переводит взгляд на меня и резко делает шаг вперед, в ее движениях сквозит угроза.

– Ты не член семьи! И не смей говорить, что я не просила.

– Просили? Да вы просто-напросто повлияли на меня, чтобы заставить заключить сделку!

– Повлияла, как же! – Она медленно приближается ко мне, одаривая высокомерным взглядом. – Полагаешь, тебе тяжело? Но ты ничего не знаешь о боли. И не познала трудностей.

Я бы поспорила, учитывая, сколько вытерпела за последние годы от мачехи и сестер. Но в ответ лишь поджимаю губы. Не стоит даже и пытаться. Она ни за что не признает собственную низость. А я в ее глазах всегда буду злодейкой, которая заслуживает ненависти. И дело не в убийстве мужа. После его смерти мачеха даже не скрывала, что скорбит не по нему, а по его деньгам.

Несколько мгновений она прожигает меня хмурым взглядом, а потом протягивает маску. Я пытаюсь ее взять, но мачеха не выпускает подарок Джеммы из рук. Я тяну за край маски, но миссис Коулман лишь подходит еще ближе.

– Когда ты получишь наследство отца, то не дашь нам ни лунного камешка, верно?

Я могла бы солгать. Или сказать, что подумаю. Возможно, сделать попытку повлиять на нее так же, как она на меня в свое время. Но нет, не сейчас. Я слишком устала, а желанная свобода уже маячит на горизонте.

Выдержав пристальный взгляд мачехи, я говорю правду:

– Нет. Пока я жива, вы больше не увидите ни крупицы состояния отца.

– Я могу тебя заставить. Хоть в этот самый миг приказать тебе отдать все деньги.

– Это бессмысленно. – Я пожимаю плечами. – Я не смогу ни исполнить приказ, ни ослушаться, ведь у меня нет прав на эти деньги. А когда получу наследство, наше соглашение уже потеряет силу и вы не сможете мной управлять.

Мачеха мрачнеет.

– Отцу не помешало бы научить тебя доброте, – едко бросает она.

– Он научил, – шепчу я.

Лишь из-за отца я вообще стараюсь хоть отчасти вести себя с ними вежливо. Он видел в миссис Коулман нечто хорошее и пытался дать ей и дочерям любовь и поддержку. Меня они почему-то невзлюбили, но отец всегда уверял, что на плохое обращение стоит отвечать добротой и тогда ко мне станут относиться лучше.

Но всегда быть доброй перед лицом жестокости просто не в моем характере. Ведь в моих жилах течет кровь матери, а в сердце до сих пор отдается ее последняя просьба:

«Никогда не сдавайся. Обещай мне».

Неприязненно хмыкнув, мачеха в конце концов отпускает маску и проходит мимо меня к двери. Но на пороге останавливается.

– Когда мы приедем на бал, ты станешь хорошо себя вести. Будешь послушна и ни в коем случае не попытаешься затмить моих дочерей.

Я поднимаю голову и выпрямляюсь, пусть даже мачеха стоит ко мне спиной и этого не видит.

– Вы же сами вчера сказали, что в этом платье я с таким же успехом могла бы быть невидимой.

Франко

Маскарад Новолуния еще не начался, но тронный зал уже насквозь пропах людским отчаянием. Стоя в дверях с бокалом вина в руке, я лишь морщусь, разглядывая умело накрытые столы и стулья, расставленные по периметру комнаты. Взгляд притягивают освежающие напитки, и я замечаю среди них единственный, не самый лучший, сорт вина фейри. Обвожу взглядом остальную часть комнаты, потом, прищурившись, смотрю на помост. На обсидиановый трон сестры, откуда сегодня вечером на глазах собравшихся мне надлежит приветствовать аристократов и улыбаться выставляемым передо мной «подходящим» дочерям.

Я просто не в силах понять, почему, несмотря на отвратительную репутацию, мне по-прежнему пытаются подсовывать девушек. Первые пару лет она спасала меня от внимания полных надежд влюбленных. Но со временем каким-то образом стала сродни открытому приглашению, побуждая мужчин и женщин пытаться за мной ухаживать. Сперва я даже забавлялся и получал удовольствие. А потом наскучило. Теперь я скорее чувствую себя оскорбленным.

Хвала Всесущей, сегодня меня хотя бы не заставят танцевать.

Я много лет назад зарекся танцевать на балах и желал бы никогда не вспоминать, почему так случилось. Конечно, если бы речь шла о традиционном пире новолуния, а не человеческих танцульках, я бы с радостью пустился в пляс. Расположившись под открытым небом, готовился бы к безудержному веселью, длящемуся всю ночь. Мы бы выпили хорошего вина, вроде «Полночного румянца», заставляющего чувствовать себя безмерно счастливым. Били бы барабаны, а вокруг звучала бы дикая, непредсказуемая музыка. И мы бы танцевали, беспорядочно и чувственно и… Ничуть не похоже на банальный жесткий этикет, с которым мне предстоит столкнуться сегодня.

Я подношу к губам бокал с вином и делаю большой глоток горько-сладкой жидкости. Конечно, не «Полночный румянец», но, надеюсь, до конца вечера оно приведет меня хотя бы в полубессознательное состояние.

– Уже пьете, ваше высочество? – раздается скрипучий голос.

Обернувшись, я натянуто улыбаюсь идущему ко мне мужчине.