– Сдается мне, Кузьма, будто видел я его, и как только увидел, понял, что она у меня от него.

– Кого это вы видели? – робко спросил Кургузкин.

– Человека, который передал ее мне.

– Где ж вы видели его?.. Как будто и не ходили никуда, и не встречались ни с кем.

– Здесь я его видел, Кузьма.

Кургузкину показалось, что благодетель его будто не в своем уме.

– Может быть, вам показалось только, Сидор Захарыч? Во сне приснилось, а вы забыли о том. Бывает так – во сне видишь, а потом кажется, будто наяву.

– Балда ты, Кузьма. Это не сон, я видел его или похожего на него. Вот только фамилию совсем забыл, да и имя из головы вылетело. Знаю только, что семь лет назад служил он у меня кучером, а потом ушел.

Кургузкин спросил:

– А когда ж вы его видели?

Басов не ответил сразу и только после долгой паузы сказал:

– Вчера я сидел вот так же на скамейке, и вижу – идет человек. Походка знакомая, да и лицо тоже, будто я видел его где-то, а где – не знаю. Потом вспомнил, будто годов семь тому назад этот человек работал у меня одно лето… Теперь вот я высматриваю его целый день и не вижу… Но, может быть, это и не он, кто знает?

С того дня он стал чаще выползать наружу и дольше оставаться на «солнышке», просиживая так иногда целые дни напролет.

Басова, по-видимому, продолжал интересовать тот человек. Он высматривал его, но безуспешно, – человек исчез.

– Если бы знать фамилию, – говорил Кургузкин, – можно было бы спросить в канцелярии, а то как его узнаешь? А может, человек этот приезжал повидать кого-нибудь из своих?

– Не надо, – решил наконец Басов, – это не он.

Такое состояние у Басова продолжалось недолго. Он снова слег, и опять Кургузкин хлопотал около него, растирал мазями, поил розмарином, ухаживал. На этот раз пароксизм проявился бурно, и, не вытерпев болей, Басов приказал Кургузкину послать за Туркеевым.

Басов был переведен в больницу, из которой вышел только спустя полтора месяца. Опять он почувствовал облегчение, язвы начали зарубцовываться. Он снова воспрянул духом.

Улучшение здоровья принесло ему надежду, которую он никогда никому не высказывал. Он начал вспоминать о селе, городе, о своем хозяйстве и говорил: «если бог пошлет здоровье», он уйдет жить в город. В день возвращения из больницы Кургузкин повел его в баню. Басов любил париться не иначе как забравшись на полок, в самое пекло, где воздух так накален, что невозможно дышать. Он блаженствовал и требовал от Кургузкина пожестче хлестать веником, не жалеть пара. И Кургузкин работал с таким же удовольствием, с каким Басов принимал его работу. Корчась на горячих досках, Басов закрыл глаза и кряхтел от блаженства. В эти минуты он, быть может, забыл даже о том, кто он и где находится. Наконец он крикнул Кургузкину, чтобы тот остановился. Теперь его тело «намаялось» до конца, и он отдыхал, лежа с закрытыми глазами. Кургузкин окатил его водой, Басов открыл глаза и увидел рядом с собой голого человека, тоже блаженствовавшего на полке, и вдруг Басов осторожно, как собака, почуявшая зверя, близко подполз к нему и пристально всмотрелся в лицо.

Человек лежал с закрытыми глазами и не видел Басова. Он, может быть, спал.

Тогда Басов осторожно толкнул его в плечо:

– Эй, а ну-ка, смотри сюда, – сказал он.

Человек лениво открыл глаза и взглянул на Басова.

– Ты откуда будешь? – спросил Басов.

– Я-то?

– Ну а кто же?

– А тебе зачем?

– Был ты семь лет назад в Правобережном?

– В Правобережном?

Человек задумался. Потом снова закрыл глаза и словно сквозь сон произнес:

– Чего здесь разговоры разговаривать, нашел тоже, о чем в бане расспрашивать.

Басов поднялся и, не обращая внимания на Кургузкина, хлопотавшего около него с ушатом воды, пошел в раздевальню. За ним, как всегда неотступно, следовал Кургузкин. Когда они уселись, Басов сказал ему:

– Я его признал… человека того… он там рядом лежал. Ты его высматривай…

Вскоре человек, интересовавший Басова, появился в раздевальне, и тогда Басов, неодетый, испускающий пар, медленно подошел к нему и заглянул в лицо.

– Ты мне скажи, – спросил он его снова, – был ли ты семь лет назад в Правобережном или не был?..

Человек вытирал ноги, он поднял глаза, и нечто похожее на недоумение и любопытство отразилось на его лице.

– Лицо твое мне что-то знакомо, – сказал он.

– Ну как же, ежели глаза мои не обманывают, ты у меня тогда целое лето работал кучером. Работал?

Человек пристально всмотрелся в Басова.

– Верно, работал, – сказал он не то радостно, не то смущенно, – значит, старый хозяин… Как, бишь, звали-то тебя – совсем забыл… Вот где опять встретились.

Он сделал было движение подать Басову руку, но тот вдруг придвинулся к нему почти вплотную и громко, торжественно спросил:

– У тебя она и тогда была?

В его тоне дрожала угроза, и человек почувствовал значение этого тона.

Он попятился назад, потом опустился на скамью и молча начал одеваться. Басов продолжал всматриваться в него. Он ждал ответа. Наконец человек вскинул на него глаза:

– Да ты, голубчик, в своем ли уме? И чего тебе вздумалось допытываться от меня всего этого?

– Ты скажи мне: была она у тебя в то время или не была? – повторил свой вопрос Басов.

Тогда человек отодвинулся от него.

– И чего ты ко мне липнешь?! – крикнул он нетерпеливо, загораживаясь штанами. – Чего ты привязался ко мне? Да мне, брат, все равно – была она у меня в то время или не была… Мне, брат, нечего с тобой разговаривать.

Этот ответ словно ударил Басова по лицу. Он схватил человека за шиворот рубахи и тряхнул:

– Нет, ты мне скажи, ты не увертывайся, – загудел он, – я спрашиваю тебя еще раз: был ли ты болен тогда или нет?

Находившиеся в бане окружили Басова. Кто-то сказал:

– Чего ты добиваешься от него? Он седьмой год живет здесь – Коваленко-то, а ежели так, то значит – и тогда был болен, ясно. Сколько лет ты в лепрозории, Коваленко?

– Скоро семь.

Басов отошел от него.

– Мне это и надо знать, – сказал он угрюмо и, тяжело усевшись на скамью, принялся копаться в белье. Он волновался. Кургузкин замечал, как надевал он грязную рубаху, потом снимал ее и надевал чистую. Кургузкин видел, как тряслись его губы, и ему захотелось вмешаться:

– Нельзя вам так беспокоиться, Сидор Захарыч, оставьте его.

Но Басов не слушал его разговоров.

– Значит, это ты облагодетельствовал меня? – снова зловеще спросил он.

– Теперь я вспомнил, как ты возил мне из города продукты, резал барана, харчился на моей кухне.

– Откуда ты знаешь, – возразил Коваленко, – что это – я тебя? А может ты меня?

– А может быть, – не ты его и не он тебя, а судьба, – послышался чей-то спокойный голос.

– Не я его и не судьба, а он меня, – сурово возразил Басов.

– Э… э… да что там говорить, – продолжал тот же голос, – ты – его, он – тебя, разве кто виноват во всем этом?

– Виноват, – оборвал Басов, – виноват потому, что подл был, не сказал о своей болезни, надо было сказать, я бы знал. За такую подлость убивать надо.

В раздевальне стало тихо.

– А ежели я не знал? – заговорил вдруг Коваленко. – Ежели мне самому была неизвестна боль моя?

И опять голос неизвестного человека произнес:

– Судьба.

– Не судьба, а темнота человеческая, – возразил ему кто-то.

Но Басов, очевидно, не слышал этих замечаний. Он поднялся и, обращаясь в сторону, где одевался Коваленко, произнес:

– Казнить таких надо.

– Ого! – послышался чей-то новый голос.

– Публично казнить, пусть все смотрят, – настаивал на своем Басов.

– За что? – спросил кто-то.

– Пусть люди имеют понятие, – продолжал он.

– Пока они темные, не будет понятия, – снова возразил человек, спросивший – «за что?».

Басов оделся и вышел. Вслед за ним поплелся Кургузкин.

В тот день Сидор Захарыч был мрачный. Он ни с кем не разговаривал и ничего не ел. На следующее утро он вынул из корзины новый костюм, долго и тщательно одевался, так же тщательно расчесывал свои волосы и, ничего не сказав Кургузкину, отправился на здоровый двор, к доктору Туркееву.