…Мимо нас вдоль моря по набережной медленно шла женщина. Немолодая, явно когда-то очень красивая, в элегантном черном платье и черных очках. Она куталась в шаль и плакала. Было совершенно очевидно, что она только что вышла из церкви, где присутствовала на траурной мессе. Почему не пошла вместе со всеми на кладбище? Слишком большая для такого маленького местечка процессия как раз заворачивала за угол. Почему ей так плохо сейчас? Явно хоронили какого-то важного человека для Сан-Теренцо. Может, бывшего мэра. Или уважаемого всеми учителя. Или доктора. И там рядом было столько заплаканных женщин в черном – почему эта ушла? Тайная любовница? Сестра, отринутая братом? Та, кто страшно виновата перед покойным? Грешница? Или святая? А может, это тень Мэри Шелли в платье от “Armani” шла сейчас перед нами по набережной Залива поэтов?..

Тайна – это все-таки всегда женщина, а не мужчина. Те, кто назвал морской путь от Сан-Теренцо до Леричи Заливом поэтов, забыли, что здесь жила еще и Мэри Шелли, в свои девятнадцать лет написавшая “Франкенштейна” – вот его-то, кстати, сегодня точно читают и перечитывают. Здесь сводила Шелли с ума своим пением и красотой Джейн Уильямс. Сюда приезжала сводная (именно сводная! У них не было ни общего отца, ни общей матери) сестра Мэри Клер Клэрмонт, прожившая – будто за всех них! – долгую жизнь. Отсюда Мэри писала письма своей единоутробной сестре Фанни Имлей, а Шелли – своей первой жене Гарриет: оба адресата, совсем молодые женщины, еще при жизни поэта совершат самоубийство. И еще одна, которая никогда не была в этом благословенном крае, но чье присутствие здесь совершенно очевидно, – это мать Мэри Шелли, бунтарка Мэри Уолстонкрафт, автор библии феминисток – книги “В защиту прав женщин”. Их голоса и сегодня звучат над морской гладью и каменными валунами, окаймляющими пляжи, над вечнозелеными кипарисами и пиниями, над оливковыми и апельсиновыми деревьями, и алые камелии, цветущие здесь даже зимой, как капельки крови, напоминающие о былых сердечных бурях. Что эти женщины хотят нам рассказать? И далеко ли от них ушли мы, создавшие движение #MeToo и провоцирующие мир новой этикой?

Мэри Шелли в чем-то опередила своих гениальных современников, создав бессмертный образ Франкенштейна – страшного порождения человека, насилующего и убивающего беззащитных. Сейчас уже мало кто помнит, что Франкенштейн – всего лишь имя создателя этого гомункула, героя ее романа Виктора Франкенштейна. Он давно стал символом грубой безжалостной силы, наводящей страх и ужас. Похоже на абьюз, верно? И совсем уже никто не знает, что импульсом для написания Мэри романа стала картина Генриха Фюсли “Ночной кошмар” – ее репродукция много позже висела на самом почетном месте в приемной Зигмунда Фрейда. Там уродливый инкуб восседает на красавице в белом, раскинувшейся во время сна. Шокирующий чопорное английское общество женатый художник-бисексуал Фюсли был страстной любовью… матери Мэри Шелли – Мэри Уолстонкрафт. Она даже предложила ему и его жене Софии жить втроем – не здесь ли начало странного, осуждаемого многими союза трех молодых людей – Мэри и Перси Шелли и Клер Клэрмонт? И как соединить две попытки самоубийства самой Мэри Уолстонкрафт из-за любви (к счастью, неудавшиеся) с ее требованием полной независимости женщины от мужчины? А Мэри Шелли – не послужили ли Байрон и ее муж Перси Биши прототипами Франкенштейна (важно! Здесь и далее, в том числе в названии книжки, я использую имя Франкенштейна как самого чудовища – так делают сегодня все – уточнения только в литературоведческой главе!)? Они не ответят нам прямо. Но можно догадаться, а заодно узнать их самые сокровенные и важные мысли о роли женщины, заново проживая вместе с ними их судьбы. Тем более что скучать не придется – здесь и драма, и комедия, и триллер, и авантюрный роман. Залив поэтов не обманет нас своим райским совершенством, этой дивной картиной, когда вода переходит в небо и между ними уже нет границы, – тень Франкенштейна, страшного мужчины, порожденного женским воображением, бродит здесь до сих пор.[2]

Как странно, думала она. Такая длинная жизнь. Я вырвалась из нищеты своего детства, прошедшего на улице, будто в насмешку названной Примроуз (Primrose – “Первоцветы”). Я научилась жить одна и зарабатывать. Уехала в Париж, когда там началась революция, и родила во Франции дочку. Два раза пыталась покончить с собой из-за предательства Гилберта. И все равно выжила. А вот теперь я, мужняя жена и известная писательница, лежу на кровати в Лондоне, в красивом доме модного района Полигон (Polygon), и умираю. Еще молодой. Я точно знаю, что умираю. Потому что все возвращается на круги своя: георгины за окном точно такого же бледно-желтого цвета, как те чахлые цветочки с Примроуз. Они отвратительны, а те казались мне в детстве прекрасными. Может быть, потому, что тогда была весна, а сейчас осень. И георгины не пахнут.

Мэри Уолстонкрафт только что родила вторую дочку. Двумя неделями раньше в Лондоне звездное августовское небо пересекла странная, очень яркая комета – ее заметили все, и все гадали: что она предвещает – ужасные беды или, наоборот, счастливые события. Мэри увидела в этом знак, что ее дитя скоро появится на свет: она не могла дождаться, когда “восстановится моя активность и я перестану видеть ту бесформенную огромную тень, которая плетется за мной по земле во время самых упоительных прогулок”. И она, и ее муж, философ и литератор Уильям Годвин, отрицали институт брака и обвенчались только из-за беременности Мэри. Один незаконнорожденный ребенок у нее уже был, она прекрасно понимала, что ждет ее первую дочь Фанни, и не желала подобной участи больше никому. Откровенно говоря, она страстно желала родить мальчика – в любом случае возможностей в жизни у него будет больше. Сейчас, когда у нее началась родильная горячка, она думала о том, что женщин и здесь наказали. Природа сама постаралась не дать им заниматься тем, чем хочется, помешала раскрыть свои возможности наравне с мужчинами, заставив рожать, болеть и даже умирать во имя новой жизни. До осознанного материнства и тем более движения чайлдфри оставалось еще почти два века, но если бы Мэри Уолстонкрафт могла прочесть знаменитое цветаевское “у любящих не бывает детей” (“Письмо к амазонке”), как бы откликнулась ее душа на эти строки!

Тогда в Гавре Фанни она родила легко, поэтому на этот раз в Лондоне решила ограничиться помощью одной только акушерки. Эта рекомендованная друзьями акушерка, миссис Блекинсоп, как раз и не догадалась проверить, вышла ли плацента. Потом все-таки позвали врача – и доктор Пуаньян, не вымыв руки (о микробах тогда мало что знали) и без всякой анестезии, попытался плаценту удалить. Но занес инфекцию, и у Мэри началось воспаление. В XVIII веке, а на дворе стоял 1797 год, это было довольно распространенным явлением. Так что когда в доме появился друг Годвина доктор Фордис, он уже ничего не мог сделать.

Первую феминистку Мэри Уолстонкрафт могла бы спасти элементарная операция, но тогда таких не делали. Опий, вино и щенки вместо молокоотсоса – вот все, что мог предложить Фордис осунувшемуся от горя мужу Мэри. Двух девочек – его новорожденную дочку и трехлетнюю Фанни – перевели в соседние апартаменты. Мэри с мужем, проповедующие идеалы свободы во всем, даже в браке, жили рядом, но в разных домах: они планировали много работать и не хотели мешать друг другу. Жизнь обещала быть такой радостной и плодотворной, ведь к обоим уже пришла известность и их охотно печатали. Уильям, в отличие от порывистой и страстной Мэри, был сдержанным и скорее замкнутым человеком, и сейчас он боялся даже смотреть на доктора, хотя очень хотел спросить у не-го: это конец или еще есть надежда? В Лондоне в те августовские дни стояла нестерпимая жара, и Уильям то подходил к окну и открывал его настежь, задергивая белые легкие шторы, то, наоборот, плотно закрывал створки, чтобы шум с улицы не беспокоил больную. Доктор Фордис думал о том, что миссис Годвин, конечно, еще нестарая и сильная женщина, организм борется, но что-то подсказывало ему, что печальный финал неизбежен. Подобное он уже много раз видел.