Время шло, я мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки. Чувствовал ее взгляд, но не только ненависть горела в нем: в ее влажных глазах застыла жестокая, нестерпимая боль. Впервые она открыла мне свою боль! «Сделать бессмертной эту жалкую плоть». Я зажал уши, чтобы избавиться от этих слов. Я плакал. Долгие годы я думал, что ей все равно, что ей не бывает больно. Я ошибался. О, как бы Лестат посмеялся над нами! Вот почему в ту роковую ночь Клодия всадила кухонный нож в его грудь: ее мучения только рассмешили бы его. А чтобы убить меня, ей достаточно было показать свою боль: мое дитя страдало, и ее боль становилась моей болью.

В соседней комнате стоял гроб – постель для Мадлен. Клодия вышла туда и оставила меня наедине с моими мучениями. Но я даже хотел побыть один. Я стоял у открытого окна и смотрел на пелену дождя. Крупные капли искрились на листьях папоротника, на хрупких белых цветах, и тонкие стебельки гнулись, ломались под тяжестью воды. Ковер цветов устилал пол на маленьком балкончике, капли мягко ударялись о белоснежные лепестки. Я остался один, совсем один. И это было непоправимо, как то, что я сделал тогда с Клодией.

И все же я ни о чем не жалел. Может, виной тому была черная, беззвездная ночь. Холодный свет фонарей расплывался в тумане. И странный, незнакомый покой наполнил мою душу.

«Я один, один в целом свете», – говорил я себе и вдруг понял, что это хорошо, что так и должно быть. Как будто я всегда был один, и в ту ночь, когда стал вампиром, я покинул Лестата и пошел своей дорогой, не оглядываясь на него, и мне уже не нужен ни он, ни кто-то другой. Казалось, ночь говорит мне: «Ты – часть меня, только я понимаю тебя и укрываю в своих объятиях». Один на один с тенями, без страха и ночных кошмаров. Непостижимый, вечный покой.

Но скоро он оставил меня, рассеялся бесследно, как тучи после дождя. Прежняя боль пронзила сердце: я потерял Клодию; мрачные тени выползали из углов неприбранной, странно чужой комнаты и собирались вокруг меня. Но даже теперь, когда яростные порывы ветра разорвали в клочья эту тихую ночь, ко мне властно взывала какая-то незнакомая неодушевленная сила. И сила моего естества откликнулась на этот зов не сопротивлением, но таинственным, лихорадочным напряжением.

Я бесшумно двигался по комнатам, тихонько отворял перед собой двери и наконец в тусклом свете ламп увидел женщину. Она лежала на кушетке в обнимку с куклой. Я опустился перед ней на колени и увидел, что ее глаза открыты. В темноте, сгущавшейся позади нее, горели другие глаза, они внимательно смотрели на меня, маленькое бледное личико застыло в ожидании.

«Ты станешь заботиться о ней, Мадлен?» – спросил я тихо. Она еще крепче вцепилась в игрушку, спрятала лицо куклы у себя на груди. Моя рука сама собой потянулась к ней.

«Да!» – отчаянно сказала Мадлен.

«Ты думаешь, она тоже кукла?» – спросил я и положил ладонь на фарфоровую головку.

Мадлен резким движением вытащила куклу из-под моей руки и, упрямо стиснув зубы, посмотрела мне в глаза. «Ребенок, который никогда не умрет! Вот кто она для меня». Она выговорила это как заклинание.

«Ах вот оно что…» – прошептал я.

«С меня довольно кукол». Она отшвырнула игрушку. Она прятала что-то у себя на груди, прикрывая ладонью, но я знал, что она хочет мне это показать. И я вспомнил, что это; я уже видел его раньше – медальон, приколотый к платью золотой булавкой.

«И ребенка, который умер?» – догадался я, внимательно вглядываясь в ее лицо. Я представил себе ее лавку игрушек, этих кукол с одинаковыми лицами. Покачав головой, она дернула медальон, и булавка порвала платье у нее на груди. Дикий страх исказил ее лицо. Она разжала ладонь с булавкой, кровь текла по ее пальцам.

«Моя дочь», – прошептала она трясущимися губами.

Я открыл крышку медальона и увидел нарисованное на фарфоре лицо Клодии; нет, кукольное личико, обрамленное прядями волос цвета воронова крыла, слишком хорошенькое, приторно невинное. Я разглядывал портрет девочки, а мать с ужасом смотрела в темноту перед собой.

«У тебя горе…» – мягко сказал я.

«С меня довольно горя. – Ее глаза сузились. – Если б ты знал, как я жажду стать такой, как ты. Я уже давно готова к этому». Она потянулась ко мне всем телом, грудь вздымалась у нее под корсетом. И вдруг страшное разочарование изобразилось на ее лице. Она отвернулась и покачала головой.

«О, если бы ты был человеком и вампиром одновременно! – задыхаясь, гневно воскликнула она. – Если б я только могла показать тебе свою силу… – Она злобно усмехнулась. – Я бы заставила тебя хотеть меня. Но тебе неведома страсть! – Уголки ее рта поползли вниз. – Мне нечего дать тебе взамен!» Она нежно провела ладонью по груди, подражая ласке мужчины.

То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня так взволнуют эти слова Мадлен, ее соблазнительно тонкая талия, высокая округлая грудь, нежные, слегка припухлые губы. Она даже не подозревала, как много во мне осталось от человека, как мучила меня недавно выпитая кровь художника. Я желал ее гораздо больше, чем она могла представить, она не понимала истинной природы убийства, не знала, что оно значит для вампира. Из чисто мужского самолюбия я решил доказать ей это, унизить за упреки, которые она посмела высказать, за мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который она отвела, пряча отвращение. Только безумие двигало мною, потому что я не видел настоящих причин даровать ей бессмертие.

«Ты любила свою дочь?» – грубо и жестоко спросил я.

Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей ненависти.

«Как ты смеешь! – прошипела она в ответ. – Конечно любила».

Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его в кулаке. И я все понял: вина мучила ее, а вовсе не любовь. Во искупление вины она открыла кукольную лавку, населила ее подобиями мертвого ребенка. И перед лицом этой вины она постигла неизбежность смерти. Тянулась к смерти с непоколебимой решимостью, властной, как моя собственная убийственная страсть. Она положила ладонь мне на грудь, я привлек ее к себе, ее волосы касались моего лица.

«Держись за меня покрепче, – сказал я, глядя на ее изумленно расширенные глаза, слегка приоткрытый рот. – Я буду пить твою кровь, и когда ты почувствуешь приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться к биению моего сердца. Помни, что тебе ни в коем случае нельзя потерять сознание, и повторяй про себя: „Я буду жить“».

«Да, да», – возбужденно кивала она, и я слышал, как громко колотится ее сердце.

Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали меня.

«Смотри не отрываясь на свет и повторяй: „Я буду жить“».

Она тихонько вскрикнула – мои зубы пронзили нежную кожу, и теплая жидкость полилась в мои вены, ее грудь прижалась к моей, спина выгнулась дугой. Я зажмурился, но все равно видел ее безумные глаза и манящий, чувственный рот. Я приподнял ее повыше, почувствовал, что она слабеет, ее руки повисли.

«Держись за меня крепче, – шептал я, жадно глотая горячий поток, ее сердце билось у меня в ушах; переполненные вены разбухали от ее крови. – Свет, – сказал я. – Смотри на свет!»

Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную подушку, белки потускнели, как у мертвой. Я оторвался от нее, и на мгновение мне показалось, что не могу шевельнуться, но я знал, что должен торопиться. Кто-то помог мне поднести кисть ко рту. Комната кружилась у меня перед глазами, и я заставил себя смотреть на свет, чтобы очнуться. Я почувствовал вкус собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам Мадлен.

«Пей. Пей же», – приказал я.

Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее к себе, и первые капли упали ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к ране, но уже через минуту ее пальцы мертвой хваткой вцепились в мою кисть, и новая жизнь потекла в нее. Я раскачивал ее, что-то шептал и отчаянно силился не потерять сознание. Ее страшная жажда вытягивала из меня кровь, и самые тонкие мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы не упасть. Наши сердца неистово бились в такт, все глубже и яростней ее пальцы впивались мне в руку. Боль стала нестерпимой, и я чудом сдержал крик. Я отодвинулся, но она потянулась за мной следом. Она глотала кровь и стонала. Иссыхающие нити моих вен все больнее и сильнее дергали сердце, бессознательно выполняя приказ то ли своей, то ли чьей-то чужой воли; я оттолкнул Мадлен, опустился бессильно на пол, сжимая кровоточащую кисть.