Она молча смотрела на меня. Ее огромный полуоткрытый рот был весь в крови. Мне показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось передо мной, она поднесла руку к губам, ее глаза еще больше расширились. И вдруг она поднялась, словно ею двигала какая-то внешняя, невидимая сила. Она села и, покачиваясь, огляделась по сторонам. Тяжелое платье повторяло каждое ее движение, будто само было частью ее тела: изящный орнамент, выгравированный на крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся, следуя мелодии. Потом Мадлен перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же бессознательной силе, с такой яростью сдавила тафту на груди, что ткань затрещала. Она зажала ладонями уши и зажмурилась, но почти сразу снова широко открыла глаза и уставилась на свет из соседней комнаты. Это была обычная газовая лампа, ее хрупкое свечение просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые створки двойной двери. Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала к лампе.

«Осторожно, Мадлен. Не трогай ее…» Клодия взяла ее за руку и мягко, настойчиво потянула. Но Мадлен уже разглядывала цветы на балконе. Она провела ладонью по мокрым лепесткам, прижала к щеке влажную руку. Я следил за каждым ее движением. Она срывала цветки, сжимала их в кулаке, мятые лепестки падали на пол; потом она подошла к зеркалу, коснулась его кончиками пальцев, внимательно всмотрелась в собственные глаза. Моя боль прошла, я перевязал рану платком. Я ждал, что будет дальше. Понял, что память Клодии не сохранила ее собственного превращения. Они с Мадлен пустились кружить по комнате в веселом танце. Кожа Мадлен становилась все бледнее в неровном свете лампы. Она взяла Клодию на руки, и та старалась веселиться, но за беззаботной улыбкой прятались тревога и усталость.

Вдруг Мадлен ослабела, покачнулась, но тут же выпрямилась и нежно опустила Клодию на ковер. Клодия поднялась на цыпочки, обняла ее и тихонько прошептала: «Луи, Луи…»

Я махнул рукой, чтобы она отошла. Мадлен опять перестала замечать нас, она глядела на свою вытянутую руку. Ее лицо вдруг осунулось, она прижала руку к губам: на пальцах проступали темные пятна.

«Нет, это ничего», – ласково предостерег я Мадлен, быстро подошел и взял Клодию за руку. Мадлен протяжно застонала.

«Луи», – позвала меня Клодия тихим, нечеловеческим шепотом; слух Мадлен еще не умел его различать.

«Она умирает. Ты не помнишь, как это бывает, ты была совсем маленькая», – шепнул я в ответ еще тише, отвел назад ее пушистые локоны, чтобы она могла меня расслышать.

Я ни на секунду не сводил глаз с Мадлен, она брела вдоль стен от зеркала к зеркалу. Слезы лились по ее щекам, она прощалась с человеческой жизнью.

«Она умирает?» – воскликнула Клодия.

«Нет. – Я опустился на колени, она испуганно взглянула на меня. – Ее сердце сильное, оно выдержало испытание, значит она будет жить. Но ей предстоит в последний раз пережить страх. Жуткий, мучительный страх смерти».

Нежно и сильно сжимая руку Клодии, я поцеловал ее холодную щеку. Она посмотрела на меня удивленно и тревожно. Мадлен плакала, и я медленно подошел к ней. Она стояла пошатываясь, раскинув руки, чтобы не упасть. Я осторожно поддержал ее, притянул к себе. В ее глазах за пеленой слез уже загорелось волшебное пламя.

«Это всего лишь конец жизни, и только, – мягко сказал я. – Ты видишь небо за окном? Оно светлеет, значит нам пора спать. Сегодня ты ляжешь со мной и будешь крепко держаться за меня. Скоро я засну тяжелым, беспробудным сном, подобным самой смерти, и не смогу ничем тебе помочь, ты останешься наедине со своим умирающим телом. Поэтому, чтобы побороть страх, ты должна покрепче прижиматься ко мне в темноте, ты слышишь? Держи меня за руки, и я буду держать тебя, сколько смогу».

Казалось, она тонет в моем взгляде, в этом ослепительном сиянии всех цветов и оттенков, недоступных глазу людскому. Я медленно подвел ее к гробу и сказал, чтоб она не боялась.

«Завтра ты проснешься бессмертной, – уговаривал я ее. – И уже не будешь бояться смерти. А теперь ложись».

Она испуганно отшатнулась от узкого ящика, обитого шелком. Ее кожа уже начала светиться в темноте. Но я понимал, что она сейчас не сможет лечь в гроб одна.

Не выпуская ее руки, я взглянул на Клодию, которая стояла возле нового гроба и пристально смотрела на меня. В ее невозмутимом взгляде читалась смутная подозрительность и холодное недоверие. Я усадил Мадлен в кресло и шагнул навстречу этому взгляду.

Молча опустившись на пол рядом с Клодией, я нежно обнял ее и спросил: «Ты узнаешь меня? Ты знаешь, кто я такой?»

Взглянув мне в глаза, она ответила: «Нет».

Я улыбнулся и кивнул.

«Не держи на меня зла за прошлое, – шепнул я. – Теперь мы равны».

Склонив голову набок, она внимательно разглядывала меня. Потом невольная улыбка озарила ее лицо, и она тоже кивнула.

«Дело в том, – спокойно сказал я, – что сегодня ночью в этой комнате умерла не эта женщина. Она будет умирать долго, может быть, не один год. Нет, сегодня здесь умер другой человек – я. Все человеческое, что еще оставалось в моей душе, исчезло бесследно и навсегда».

Ее лицо затуманилось, словно тонкая прозрачная вуаль окутала его. Губы ее разомкнулись, она вздохнула и сказала: «Да, ты прав. Теперь мы и в самом деле равны».

«Я сожгу эту лавку дотла!» – так сказала Мадлен. Она сидела перед камином и бросала в огонь вещи мертвой дочери: белые кружевные и льняные платья, старые покоробившиеся туфли, шляпки, пахнущие нафталином и засушенными цветами.

«Все это в прошлом». Она встала и отступила назад, глядя на пламя. Потом бросила на Клодию ликующий взгляд, полный преданной любви и обожания.

Я не верил ей. Каждую ночь мне приходилось силой оттаскивать ее от жертв, она не могла уже больше пить, но все равно держала их мертвой хваткой. Часто в порыве страсти она поднимала оцепеневшего от ужаса человека в воздух, разрывала ему горло цепкими пальцами цвета слоновой кости. Но я знал, что рано или поздно это безумие кончится и она прозреет, собственная светящаяся кожа и роскошные комнаты отеля «Сент-Габриэль» покажутся ей кошмарным сном, и она захочет, чтоб ее разбудили, захочет свободы. Она еще не успела понять, что все это очень серьезно и непоправимо; с безумным восторгом она разглядывала в зеркале свои прорезывающиеся клыки.

Но потом я начал понимать, что это безумие не пройдет, что она всегда жила в придуманном мире и теперь не захочет пробуждаться. Действительность была ей нужна только как пища для фантазии. Как паук плетет паутину, так она создавала собственную вселенную.

У нее были золотые руки – ловкие, быстрые; еще бы, ведь она на пару со своим бывшим любовником смастерила сотни подобий мертвой дочери, целую лавку, куда мы все вместе собирались наведаться. К этому умению добавились волшебный дар и страстность вампира. Однажды ночью я помешал ей совершить очередное убийство. Мадлен вернулась в отель с неутоленной жаждой и в порыве вдохновения из нескольких досок с помощью стамески и ножа сделала прелестное кресло-качалку, ладно пригнанное под фигурку Клодии, и та, грациозно сидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему через несколько ночей присоединился маленький столик. Из лавки Мадлен принесла кукольную керосиновую лампу и фарфоровую чашку с блюдцем, а однажды притащила записную книжку, найденную в сумочке какой-то дамы. В ручках Клодии маленькая тетрадь в кожаном переплете казалась увесистым томом. Окружающий мир переставал существовать, стоило только ступить в замкнутое пространство гардеробной Клодии. Словно по мановению волшебной палочки, там появились кровать со столбиками, едва доходившими мне до груди, низенькие зеркала, в которых я, проходя мимо, видел только отражение собственных ног. Картины на стенах тоже висели на уровне глаз Клодии. Вершиной всего был малюсенький туалетный столик; на нем лежала пара черных перчаток, вечернее платье из черного бархата с глубоким вырезом на спине и бриллиантовая диадема, которую Мадлен принесла с детского маскарада.