«Садитесь, садитесь…» – торопливо бормотал он, лихорадочно подталкивая меня в грудь. Я схватил его за запястье, но тут же отпустил; моя жажда росла, накатывала, как волны.
Наконец он подошел к мольберту. Его глаза посерьезнели, он взял палитру, кисть побежала по холсту. Опустошенный и обессиленный, я смотрел на него, и какая-то неведомая сила, заключенная в этих портретах и в его восхищенном взгляде, уносила меня куда-то, и глаза Армана померкли, и я услышал стук каблучков Клодии по каменной мостовой: она убегала, бежала прочь от меня.
«Ты живой…» – прошептал я.
«Кости, – ответил он, – одни кости…»
И я увидел перед собой маленькое кладбище в Новом Орлеане, там не хватало места, мертвецов хоронили в старых могилах, разрывали их и вытаскивали полуистлевшие кости предшественников. Их сваливали в кучи и сбрасывали в ямы позади склепов. Я закрыл глаза, все мое тело сжигала нестерпимая жажда, сердце яростно требовало свежей крови. Художник подошел ко мне, чтобы поправить наклон головы. То был роковой шаг.
«Спасайся, – шепнул я ему. – Берегись!»
Вдруг что-то случилось с его лицом: влажное сияние глаз потускнело, он страшно побледнел. Выронив кисть из слабеющей руки, художник отшатнулся. В мгновение ока я вскочил и подступил к нему, закусив губу. Мне в уши ударил его отчаянный крик. Мои глаза налились кровью, я почувствовал под руками сильное, сопротивляющееся человеческое тело. Притянув беспомощную жертву к себе, я впился зубами в горячее живое горло и стал пить жадными большими глотками.
«Умри, – прошептал я, выпуская его из объятий. Его голова безжизненно ткнулась в мой плащ. – Умри».
Но он все еще жил и даже пытался разлепить веки, и я снова припал губами к его горлу. Он боролся за жизнь, но скоро его сердце стало замедлять свой ритм, мягкое безвольное тело выскользнуло из моих рук и упало на ковер.
Успокоившись и насытившись, я присел перед ним и вгляделся в затянутые предсмертной пленкой сереющие глаза. Красные пятна выступили у меня на ладонях, и кожа потеплела.
«Я снова смертный, – шепотом сказал я ему. – Твоя кровь оживила меня».
Его веки сомкнулись, я прислонился к стене и взглянул на свой портрет.
Он успел сделать только набросок, холст покрывали размашистые черные линии. Ему удалось превосходно изобразить мое лицо и плечи. Кое-где виднелись и цветные мазки, зеленые на глазах, белые на щеках. Но выражение лица… ужас, ужас! Он точно передал мои черты, но все сверхъестественное из них исчезло. В зеленых глазах, смотревших со свободно очерченного овала лица, застыла странная смесь глупой невинности и невыразимого удивления, на самом деле свидетельствующая о всепоглощающем желании, чего он, естественно, не понял и не мог понять. Передо мной предстал Луи, каким он был добрую сотню лет назад, заслушивавшийся проповедями священника во время торжественной мессы: слегка приоткрытый ленивый рот, небрежная прическа, вялый наклон головы… От вампира не осталось и следа. Я смеялся так, как не смеялся уже давно, закрыв лицо руками, рыдая от хохота. Оторвав ладони от глаз, я обнаружил красные пятна слез, окрашенных человеческой кровью.
«Чудовище, – подумал я, – ты только что убил человека и дальше будешь убивать». Я подхватил картину и направился к двери.
И вдруг человек, безжизненно лежавший на полу, привстал, с громким животным стоном вцепился в мой башмак, скользя пальцами по гладкой коже. Какая-то непостижимая сила, превосходящая мою, подняла его на ноги, он дотянулся и ухватил портрет.
«Отдай! – рычал он, оскаливая зубы. – Отдай!»
Я смотрел то на него, то на собственные руки, с поразительной легкостью державшие вещь, которую он так отчаянно тянул к себе, точно намеревался захватить с собой на небеса или в преисподнюю. Два существа вырывали холст друг у друга из рук: я – нечеловек с человеческой кровью, и он – человек, которого не смогло одолеть зло в моем облике. И тогда, обезумев, я вырвал картину из его скрюченных пальцев и, легко подтащив полумертвое тело к себе, с яростью глубоко вонзил клыки в кровоточащее горло.
В номере я первым делом повесил портрет над каминной полкой и долго стоял перед ним. Клодия была дома, где-то в комнатах, но я чувствовал присутствие кого-то еще. Сперва я подумал, что кто-то из номера над нами, мужчина или женщина, вышел на балкон, и поэтому в ночном воздухе разливается неповторимый запах человеческой плоти. Я сам не знал, зачем притащил с собой картину и чего ради боролся за нее с умирающим человеком, и теперь мне было тошно и стыдно. Не понимал, почему не могу оторваться от нее и стою здесь перед каминной полкой. Я опустил голову, руки у меня дрожали. Потом я обернулся и посмотрел вокруг, медленно, чтобы гостиная успела обрести привычные очертания. Я просто хотел увидеть цветы, бархатные кресла, свечи в изящных канделябрах и все эти мирные, домашние вещи. Стать обычным человеком и ничего не бояться!
В следующее мгновение моему взгляду предстала женщина.
Она сидела за туалетным столиком Клодии и смотрела на меня спокойно и бесстрашно. Ее платье из зеленой тафты отражалось во всех зеркалах. Темно-рыжие волосы были аккуратно разделены на пробор и зачесаны за уши, выбившиеся мелкие пряди обрамляли бледное, приятное лицо. Вдруг она улыбнулась одним ртом, нежным и мягким, как у ребенка, и ее спокойные синие глаза просияли.
«Да, он в точности такой, как ты рассказывала, – сказала она Клодии. – Я уже полюбила его». Она поднялась с кресла, чуть приподняв складки платья, и три маленьких зеркала сразу опустели.
Я потерял дар речи. Повернувшись, я увидел Клодию, она уже успела забраться на огромную кровать. Ее личико казалось невозмутимым, но маленькие ручки судорожно комкали шелковую занавеску.
«Мадлен, – еле слышно произнесла она, – Луи очень застенчив».
Мадлен улыбнулась, приблизилась ко мне, сдвинула кружевной воротничок платья и обнажила нежную шею. Я разглядел две красноватые точки. Улыбка сползла с ее губ, они вдруг стали упрямыми и чувственными, она сузила глаза и выдохнула: «Пей».
С невыразимым ужасом я отшатнулся, прижал к виску кулак. Клодия мгновенно очутилась между нами и схватила меня за руку. Ее глаза впились в меня, как два свирепых, безжалостных огня.
«Сделай это, Луи, – приказала она. – Ты ведь знаешь, я не могу сама. – Ее ровный, холодный голос скрывал мучительную боль. – Я слишком мала. Моей силы недостаточно! Вы позаботились об этом, когда сделали меня вампиром! Ты должен, Луи!»
Клодия сжала мое запястье, оно саднило, как от ожога. Я бросил взгляд на дверь и решил, что лучше всего сразу уйти. Клодия противостояла мне всем своим упрямством и железной волей, а в глазах женщины светилась та же решимость. Если бы Клодия стала нежно умолять меня, уговаривать, я успел бы собраться с силами. Но в ее глазах застыло странное выражение безысходности, и холодная маска не могла его спрятать. Я не мог уйти. И вдруг она отвернулась, точно все ее надежды рухнули. Я не мог понять, что с ней. Она опустилась на кровать, склонив голову, молча смотрела в стену, ее губы шевелились. И мне захотелось коснуться ее, объяснить, что она просит невозможного, попытаться хоть как-то притушить пламя, сжигающее ее изнутри.
Женщина тихо подошла к камину и села в кресло. Ее платье шелестело и радужно переливалось, словно окутывало ее тайной. Она смотрела на нас, ее загадочные глаза горели на бледном лице. Я повернулся к ней, посмотрел на припухлые детские губы, нежные щеки… Поцелуй вампира не оставил никаких следов, кроме двух крошечных ранок.
«Какими ты нас видишь?» – спросил я.
Она не сводила глаз с Клодии. Казалось, ее околдовала неземная красота девочки, страстные женские движения ее маленьких сильных рук.
Она с трудом перевела взгляд на меня.
«Я спросил, какими ты видишь нас? – повторил я. – Не правда ли, мы прекрасны? Как светится эта мертвенно-бледная кожа! Как волшебно сияют эти свирепые глаза! О, я хорошо помню, сколь близоруко и несовершенно зрение людей! Как сквозь туманную пелену передо мной мерцала магическая красота вампира, такая соблазнительная и такая обманчивая! Пей, говоришь ты мне. Ты сама не знаешь, чего просишь!»