Но я не послушался и неотрывно смотрел на маленькую гравюру над столом, до тех пор пока Мадонна с младенцем не превратились в гармоническое сочетание линий и красок. Я знал, что он говорит правду.

«Тогда останови их, объясни, что мы не причиним вреда. Что может тебе помешать? Ты же не считаешь нас своими врагами…»

Арман тихонько вздохнул.

«Я остановил их на время, – сказал он. – Но я не могу остановить их навсегда. Я не хочу такой власти. Такую власть надо будет защищать, у меня появятся враги, и мне придется возиться с ними до конца света. Все, что мне нужно, – это покой и жизненное пространство. Только это и держит меня здесь. Я принимаю скипетр, но не для того, чтобы управлять, а чтобы стоять в стороне».

«Я должен был догадаться», – сказал я, не отрываясь от картины.

«И ты держись в стороне. Селеста – она одна из самых старых и очень сильна – стала ревновать к девочке из-за ее красоты. Да и Сантьяго, как ты теперь знаешь, только и ждет малейшего доказательства, чтобы объявить вас вне закона».

Я медленно повернул голову и посмотрел на него. Арман сидел так неподвижно, что я ужаснулся: он показался мне неживым. Я снова и снова слышал его слова: «…все, что мне нужно, – это покой и жизненное пространство. Только это и держит меня здесь». Меня снова потянуло к нему, и мне удалось справиться с собой только чудовищным усилием воли. Хотелось все изменить, сделать так, чтобы Клодия могла не бояться этих вампиров, чтобы она была неповинна в преступлении, о котором они все равно в конце концов узнают. И чтобы я наконец обрел свободу и смог бы остаться здесь, с Арманом, пока он рад мне или пока будет меня терпеть. Ради этого я был готов на все.

Я вспомнил, как Дэнис обнимал его, и подумал: вот символ истинной любви, моей собственной любви.

Поймите меня правильно, я говорю вовсе не о физической любви, хотя Арман был красив и обаятелен, и никакая близость к нему не могла быть неприятной. Но для вампира существует одна высшая точка страсти – убийство. Я говорю сейчас о другой любви. Я видел в Армане подлинного учителя, каким для меня должен был стать Лестат, но этого так и не произошло. Я уже твердо знал, что Арман не стал бы ничего утаивать от меня. Истина просвечивала бы сквозь него, как солнечный луч сквозь оконное стекло, и, согретый его теплом, я смог бы расти и развиваться дальше. Я закрыл глаза. И услышал его голос, тихий, почти беззвучный, и скорее угадал смысл его слов: «Разве ты не знаешь, зачем я здесь?»

Я взглянул на него, пытаясь понять – неужели он может читать мои мысли, неужели даже это в его силах? И я наконец окончательно простил Лестата: он был слишком зауряден и прост, он не сумел раскрыть передо мной всю широту наших возможностей, нашу тайную силу; я все еще жаждал знания, и только Арман мог дать его мне. Мое сердце сжималось от боли и тоски. Мне предстояло совершить чудовищный выбор. Клодия ждала меня. Клодия, моя возлюбленная, моя дочь.

«Что мне делать? – прошептал я. – Уйти от них и, значит, уйти от тебя? После стольких лет…»

«Они для тебя никто», – сказал он.

Я улыбнулся и кивнул в ответ.

«Чего хочешь ты сам?» – мягко и проникновенно спросил он.

«Разве ты не знаешь? – удивился я. – Разве ты не умеешь читать мысли?»

Арман покачал головой: «Не так, как ты думаешь. Я знаю только, что тебе и девочке угрожает опасность, но ты и сам это знаешь. И еще я знаю, что, хотя она любит тебя, ты одинок и страдаешь».

Я встал. Казалось, что может быть проще: подняться на ноги, выйти из комнаты, быстро и незаметно проскользнуть по пустынным коридорам и лестницам, оказаться на улице? Но мне пришлось собрать воедино все силы, пробудить каждую крупицу той странной особенности нашего естества, которую я называю отчужденностью.

«Прошу тебя об одном: не дай им напасть на нас», – сказал я в дверях, не оборачиваясь и не желая даже слышать его вкрадчивый голос.

«Не уходи», – сказал Арман.

«У меня нет выбора», – ответил я и вышел из комнаты.

Я уже шел по коридору, как вдруг, вздрогнув от неожиданности, услышал за спиной его шаги, его дыхание. Он подошел ко мне вплотную, его глаза очутились прямо напротив моих. Он вложил в мою руку ключ.

«Там дверь, – прошептал он, указывая в дальний конец темного прохода, – лестница выходит в переулок. Только я о ней знаю. Иди туда, и ты сумеешь выбраться из театра незамеченным. Иначе они увидят, что ты чем-то встревожен и расстроен, и это не доведет до добра».

Я повернулся, чтобы уйти, хотя каждая клеточка моего тела хотела остаться с ним.

«Я хочу сказать тебе только одно. – Он приложил ладонь к моей груди. – Твоя сила в тебе самом! Не брезгуй ею. Если тебе доведется столкнуться с кем-нибудь из них на улице, пусть твое лицо застынет непроницаемой маской. Смотри на них, как на людей, и повторяй: берегись! Я дарю тебе это слово как талисман. Если когда-нибудь твой взгляд встретится со взглядом Сантьяго или любого другого вампира, говори с ним вежливо про все, что угодно, но мысленно повторяй только это слово. Всегда помни об этом. Я говорю с тобой прямо, потому что ты ценишь простоту и честность. В этом твоя сила».

Не помню, как я добрался до потайной двери, отпер замок и поднялся по ступенькам на улицу, не помню, где был Арман, что он делал. Но уже в переулке позади театра я вдруг услышал его тихий, близкий голос: «Приходи ко мне, когда сможешь». Я огляделся, но, конечно, никого не увидел. И вспомнил, что он велел нам не уезжать из гостиницы, чтобы не давать Сантьяго и его компании ни малейшего свидетельства нашей вины, которого они так ждали.

«Видишь ли, – объяснил Арман, – убить вампира – исключительно захватывающее развлечение. Поэтому-то оно и запрещено под страхом смерти».

На свежем воздухе я наконец очнулся. Вокруг был город, асфальт блестел после дождя, узкие высокие дома нависали над улицей. Я обернулся и увидел, что дверь за моей спиной беззвучно закрылась и слилась с темной стеной.

Я знал, что Клодия ждет меня, и, подходя к отелю, заметил в окне наверху маленькую фигурку, окруженную огромными цветами. Но я свернул с освещенного бульвара, чтобы затеряться в темноте переулков, как любил делать в Новом Орлеане.

Нет, я не разлюбил Клодию. Я любил ее так же сильно, как Армана. Вот почему я решил убежать, спрятаться от них обоих, и теперь с радостью внимал растущей во мне жажде крови, этой желанной лихорадке, туманящей разум и врачующей боль.

И вот из тумана навстречу мне вынырнул человек. Казалось, он медленно бредет по какому-то фантастическому ландшафту, так глуха и пустынна была ночь. Огни Парижа едва мерцали в непроглядном тумане, я стоял на холме в неведомой стране, в неведомом мире. Пьяный прохожий слепо двигался мне навстречу, в объятия самой смерти. Приблизившись, он вытянул вперед руку, дрожащие пальцы нащупали мое лицо.

Я был голоден, но не безумно, и мог бы сказать ему: «Проходи». С моих губ уже готово было сорваться Арманово слово-талисман, но дерзкая, пьяная рука прохожего обвилась вокруг меня. Он смотрел с восторгом и мольбой, просил пойти к нему домой, потому что он должен написать мой портрет, прямо сейчас; говорил, что там тепло… И я уступил. Я с наслаждением вдыхал резкий приятный запах масляных красок, их пятна пестрели на его свободной блузе. Мы шли куда-то по Монмартру, и я прошептал ему: «Ты же не мертвый, да?»

Мы шли через запущенный сад, прямо по густой, мокрой траве; я повторил: «Ты живой, живой». И он засмеялся. Он трогал мои скулы, щеки и крепко сжал мой подбородок, когда мы вошли в круг света под одиноким фонарем у входа в его жилище. В доме, в ярком свете керосиновых ламп, я разглядел его лицо, раскрасневшееся от вина и ночного холода, и огромные сверкающие глаза в тоненьких красных прожилках.

Он запер дверь, подвел меня к креслу, и прикосновение его теплой руки разожгло во мне голодный огонь. Я огляделся: со всех сторон смотрели человеческие лица, туманные в чаду коптящих ламп. Нас окружал волшебный мир холстов и красок.