Подсвеченный тусклым светом музейных ламп, он и сам кажется сошедшим с картины, — этаким скорбным ангелом в белом, ссутулившимся между золочёных рамок. Заинтересованный, Геральт бросает к ним взгляд, всматриваясь в детали. Стоит ему увидеть датировки картин, и голова начинает кружиться сама собой. Конец восемнадцатого, начало девятнадцатого века… Боги.

— Так ты и правда знал его?

— Весьма поверхностно, — рассеянно отзывается Регис. — Некоторые из моих знакомцев, увлекавшиеся идеями Просвещения, находили его опередившим своё время. Что до меня… Думаю, его стоит назвать первым человеком, пробудившим во мне интерес к вашей культуре. По крайней мере, наше общение оставило у меня исключительно приятные воспоминания.

— Поразительно, как он тебя не боялся, — хмыкает Геральт.

— О, напротив. Отчасти он боготворил подобных мне, существ, подверженных страстям более всех прочих. В ту пору мне ещё нравилось быть объектом поклонения, особенно с точки зрения… низших по статусу. Ты всё ещё хотел бы узнать мои предпочтения, Геральт?

Зачем ты проверяешь меня, хочет спросить Геральт, но отвечает только сдержанным кивком.

— Тогда мне стоит показать тебе серию его офортов, — помедлив, улыбается Регис, — Идём?

Путь в следующий зал лежит по тонкой, подсвеченной по краям багровой дорожке, бегущей за арку, утопающую в полной темноте. Поколебавшись, Регис осторожно берёт его за руку, — и кажется, будто это таинство, будто сейчас он приведёт Геральта на одно из вампирских собраний, приоткрыв кусочек их культуры… Прохладные пальцы чуть сжимают его ладонь, и Геральт крепко держится за неё в ответ, позволяя вести себя во тьму. Каждый пройденный дюйм дорожки вызывает в нём дрожь, — и внезапно он понимает, почему.

Это — тоже часть выставки. Это — таинство доверия. Таинство, где ты или проявляешь уважение к самым тёмным сторонам души, или уходишь прочь.

— Пожалуй, известнейшие из его творений, — неторопливо поясняет Регис, — Поразительно, как спустя столетия они всё ещё актуальны.

— Там что-то о грехах? Он был религиозен, что ли?

— Отнюдь! Тем ближе было наше духовное родство. Мне, знаешь ли, тоже была близка критика общественных пороков… Словом, присмотрись к ним, Геральт. Возможно, ты воспримешь их и иначе.

Первое, что бросается ему в глаза – совы, полуночные образы и вообще… То ли люди, то ли чудовища смотрят на него с картин, искажённые, жуткие в своих неприглядных сценах. В человеческой природе портретов Геральт уверен, — но эти обезьяньи и жабьи лица, кривые, зубастые оскалы… Работы, судя по подписям, высмеивают глупость и невежество, лицемерие и жадность, — короче говоря, всё, что знает и нынешний мир.

Заметив, как пристально он всматривается в рисунки, Регис сжимает его руку чуть сильнее — и ослепляет торжествующей улыбкой.

— Впечатляет, не так ли?

— Злободневно, — невесело усмехается Геральт — и указывает на гравюру, где осёл учит маленького ослёнка: — Как по мне, немногое изменилось.

— О, ты удивишься ещё больше, когда я покажу свою любимую работу. Создавая её, автор сокрушался о дремучести своих современников, — поясняет Регис, — Превосходное воплощение слепоты души, с которой, увы, я слишком хорошо знаком. Только взгляни, Геральт.

И он оказывается прав. Маленькая гравюра изображает спящего, окружённого ночными тварями, рдеющими над ним в темноте, — и сколько отчаяния в этой позе, единственном светлом пятне на работе. Того отчаяния, что Геральт привык видеть, когда люди не хотят смотреть неприятной правде в глаза. Малодушия? Страха? Кто его знает, не грешит ли он чем-то таким, но хочется думать, что он бы на месте героя попытался приподнять голову и заглянуть себе за плечо.

Сон разума рождает чудовищ, гласит подпись под скромной рамкой.

— Я понял, — вполголоса говорит он, — Я понял, о чём ты, Регис.

— Да? И как же мастер ведьмак стал бы трактовать данную работу?

Чёрные антрациты глаз оказываются обращены прямо на него, затуманенные какими-то своими мыслями. Может, воспоминаниями? На самом деле, в этом зале Регис сам на себя не похож. Чувствуется в нём незримая сила… Настоящая, природная сила, возвращающая корнями в кровавое прошлое, — и вместе с ней постыдная слабость от его груза, лежащего на вампире мёртвым весом.

Наверное, поэтому Геральт решает выпустить его руку и медленно приобнять за худые плечи. Вернуть обратно на землю, сюда, к нему.

— По-моему, мои слова тут излишни. Зато тебя бы я послушал с удовольствием. Что-то мне подсказывает, что эта гравюра дорога тебе не просто так, Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой.

Полное имя словно бьёт Региса током, и он вздрагивает, уставившись на него в шоке.

— Твоя проницательность не перестаёт удивлять, — вздыхает он, — Но ты прав, друг мой. Думаю, это произведение указало мне и на собственные пороки. Ты не представляешь, как удобно погрузиться в пучину зависимости, отрекаясь от реальности целиком… Не существует наркотика опаснее сна разума, Геральт, ни для людей, ни для нелюдей. Исключением не был и я.

Впервые на его памяти вампир говорит о крови, как о зависимости, и признание вызывает у Геральта волну ответной дрожи. Если отбросить мораль, то… Холера, сейчас не каждый человек выбирается из лап дурных пристрастий. Но вампир, поборовший тягу? Вампир, не ограниченный людскими правилами и законами?

Что же должно было твориться у него в голове?

— Но ты же выбрался?

— Слишком большой ценой, — ёжится Регис, и приходится прижать его к себе покрепче. — В определённый момент я дал себе завет отречься от прежнего эгоизма. Переступить через собственные страсти и посвятить жизнь другим вопреки своим прихотям. Удивительно, но спустя годы я всё равно ощущаю, что делаю для этого недостаточно. После всего, что на моей совести… Не знаю, заслуживаю ли я вообще существовать в человеческом обществе, Геральт.

Секунду Геральт не может поверить в услышанное. Жить с такой болью в душе? Невозможно поверить, что Регис справляется с этими чувствами один, — кроме Орианы, больше вампиров на памяти Геральта он не упоминал. А ещё есть недоверие людей, продолжающих видеть в нём монстра… Что ж, врагу не пожелаешь подобной борьбы с самим собой.

Тем поразительнее, что Регис доверился ему. Регис доверил ему те тайны прошлого, что явно не рассказывают первому встречному. Регис верит, что он, ведьмак, не осудит его — и одно это уже можно считать огромнейшим достижением.

— Док, я…

— Видят боги, я пытаюсь, — не даёт ему и слова вставить вампир. — Годы и месяцы я прикладываю титанические усилия, однако… Боюсь, это всего лишь подмена понятий, и смерть отчасти заняла в моей жизни место крови. Эрзац-зависимость, можно сказать. Каждый из нас выбирает собственный объект для борьбы, не так ли?

— В твоём случае он благороден, — мягко говорит Геральт, — Это уже большой вклад, Регис. Поверь мне на слово.

Не хочу, чтобы ты думал, что делаешь недостаточно, тяжелеет у него на губах, потому что с его стороны явно не хватает утешений. Стёкла очков бликуют от приглушённого света, и Регис прячет взгляд в пол.

— Беда в том, что я не уверен, что это было правильным решением, — горько возражает он, — Как не уверен и в том, что ненависть к людям куда страшнее любви к ним.

И — ох, дьявол — Геральт замечает, как по его бледной щеке стекает крохотная слезинка.

Только этого не хватало.

— В этом отношении смерть прекрасная учительница, — продолжает Регис неестественно ровным тоном. — Все, кто был мне когда-то дорог… Они уходят, Геральт, пока я остаюсь с разбитым сердцем. Прозвучит патетически, но, увы, ближе всего к правде…

— Док, — вздрагивает Геральт, не понимая, что ему, чёрт возьми, делать с плачущим Регисом.

— …Мне лишь жаль, что любимые мной люди остаются в моей жизни в виде болезненных уроков. Это противоборство разрывает меня слишком давно, чтобы в нём сомневаться, — кривится тот, и лицо у него превращается в скорбную маску. — С каждым прожитым столетием я задаюсь вопросом, для чего нужна моя близость к людям. Умерших от моей руки, к сожалению, не вернуть… Но равноценен ли мой вклад в спасение живых, если их век без того недолог?