– Он принес в банк напечатанное на машинке письмо с подписью Дженни, где говорилось, что она хочет забрать деньги, чтобы вручить их благотворительной организации наличными на ежегодном торжественном обеде, и подписанный Дженни чек на все деньги до последнего пенни.

– Но ведь она же не…

– Нет. Это все он. Но я видела это письмо и чек. Банк передал их полиции. Ни за что не скажешь, что это не почерк Дженни. Сама Дженни и то отличить не может.

Она грациозно поднялась на ноги, оставив книгу на полу.

– Ну, вы уже все? – с надеждой спросила она. – А то у меня столько работы… Я сильно выбилась из графика из-за Никки.

Она прошла мимо меня в коридор, но, когда я вышел следом за ней, она вывалила на меня еще одну неприятную новость:

– Банковские служащие Никки не помнят. Они привыкли каждый день выдавать наличные тысячами на зарплату: в Оксфорде очень много предприятий. Они помнили, что с этого счета снимала деньги Дженни, а до момента, когда полиция явилась с расспросами, прошло дней десять или даже больше. Никки там вообще никто не запомнил.

– Профессионал, – сухо сказал я.

– Боюсь, что да, судя по всему.

Она открыла дверь, я наклонился и неуклюже поднял коричневую картонную коробку, стараясь не уронить белую коробочку, которую пристроил сверху.

– Спасибо за помощь, – сказал я.

– Давайте я вам коробку вниз отнесу.

– Сам управлюсь.

Она заглянула мне в глаза:

– Да уж конечно. Гордость-то куда денешь?

Она решительно отобрала у меня коробку и направилась вниз. Я пошел следом, чувствуя себя идиотом. Мы спустились на площадку перед домом.

– Вы на машине? – спросила она.

– Машина за домом, но…

С тем же успехом можно было спорить с морским приливом. Я поплелся за ней, махнул рукой в сторону своего «скимитара»[6], открыл багажник. Она плюхнула коробки внутрь, я закрыл багажник.

– Спасибо, – повторил я. – За все.

В ее глазах снова появился намек на улыбку.

– Если вспомните еще что-нибудь, что могло бы помочь Дженни, – сказал я, – дайте мне знать, ладно?

– Оставьте мне адрес.

Я выудил из внутреннего кармана визитную карточку и протянул ей:

– Там все есть.

– Хорошо.

Она ненадолго застыла с выражением на лице, которое мне не удалось истолковать.

– Знаете что? – сказала она. – По сравнению с тем, что рассказывала Дженни… В общем, я вас себе совсем не так представляла.

Из Оксфорда я поехал на запад, в Глостершир, и прибыл на конеферму Гарви в почтенное, вполне подходящее для воскресных визитов время – в половине двенадцатого.

Том Гарви стоял во дворе конюшни и разговаривал с конюхом. Как только я затормозил, он стремительными шагами направился в мою сторону.

– Сид Холли! – воскликнул он. – Вот это сюрприз! Чего тебе надо?

Я скривился в открытое окно машины:

– Ну почему, как только люди меня видят, сразу думают, будто мне чего-то надо?

– Ну а как же иначе, а? Лучшая ищейка в нашем деле – это все говорят. Даже мы, деревенские олухи, наслышаны про тебя, наслышаны даже тут, в нашей глухомани!

Я улыбнулся, вылез из машины и пожал руку шестидесятилетнему прохиндею. Тому Гарви до «деревенского олуха» было не ближе, чем от мыса Горн до Аляски. Здоровенный бычара, исполненный неколебимой уверенности в себе, с зычным властным голосом и пронырливой цыганской натурой. Его рука, которую он мне протянул, была жесткой, как его деловые повадки, и сухой, как его манеры. С людьми он был суров, с лошадьми нежен. Бизнес его процветал, и если я лично поверил бы в чистоту родословной каждого жеребенка на конюшне только после тщательного анализа крови, то я, вероятно, все же был в меньшинстве.

– Ну так что, Сид, за кем охотишься? – спросил Гарви.

– Кобылку одну повидать приехал, Том. Говорят, она у тебя стоит. Так, из интереса.

– Да ну? Которую же?

– Бетесду.

Усмешка Тома мгновенно исчезла, как не бывало. Он сощурился и резко спросил:

– А что Бетесда?

– Ну… Вот скажем: она у тебя жеребилась?

– Бетесда пала.

– Что-о?!

– Что слышал. Пала Бетесда. Пошли-ка лучше в дом.

Он развернулся и зашагал прочь, хрустя гравием. Я пошел следом. Дом у Тома был старый, темный и душный. Вся его жизнь была сосредоточена снаружи – в левадах, денниках и маточниках. А внутри стояла тишина, гулко тикали массивные часы, и не было даже намека на воскресное жаркое.

– Сюда.

Это было нечто среднее между столовой и конторой: в одном конце массивный старый стол и стулья, в другом – шкафы с папками и продавленные кресла. Никаких попыток навести марафет, чтобы угодить клиентам. Все покупки делались снаружи, с копыт.

Том привалился к письменному столу, я сел на подлокотник одного из кресел. Не тот был разговор, чтобы рассиживаться с удобствами.

– Ну, выкладывай, – сказал Том, – с чего тебе вздумалось расспрашивать про Бетесду?

– Просто хотелось узнать, что с нею стало.

– Не надо со мной так, приятель. Ты бы не прикатил сюда ко мне просто так, из интересу. Зачем тебе нужно это знать?

– Клиент хочет выяснить, – сказал я.

– Что за клиент?

– Если бы я работал на тебя, – сказал я, – и ты меня попросил держать язык за зубами, ты бы рассчитывал, что я всем разболтаю?

Он смерил меня недовольным, пристальным взглядом:

– Нет, приятель. Пожалуй, не рассчитывал бы. Ну и насчет Бетесды – думаю, это не секрет. Она умерла родами. И жеребенок тоже. Это должен был быть жеребчик. Но он был мелковат.

– Очень жалко, – сказал я.

Он пожал плечами:

– Ничего, бывает. Хотя и нечасто. Сердце у нее не выдержало.

– Сердце?

– Ага. Понимаешь, жеребенок шел не тем концом, и кобыла тужилась дольше, чем следовало. Жеребенка-то мы у ней внутри развернули, когда поняли, что дело плохо, но она вдруг взяла да и рухнула. Мы ничего и сделать не могли. Посреди ночи, разумеется, как оно обычно и бывает.

– А ветеринара не вызывали?

– Да был у нас вет, рядом стоял. Я его вызвал сразу, как мы увидели, что у нее началось, потому что был шанс, что дело обернется плохо. Первый жеребенок, шумы в сердце, все такое.

Я слегка нахмурился:

– А у нее что, были шумы в сердце, когда ее к тебе привезли?

– Были, конечно! Потому ее и со скачек сняли. Да ты, приятель, о ней ничего не знаешь, что ли?

– Нет, не знаю, – ответил я. – Расскажи.

Он пожал плечами:

– Она стояла у Джорджа Каспара, само собой. Владелец хотел от нее жеребят, исходя из результатов, которые она показывала в два года, поэтому мы ее свели с Тимберли. Должен был получиться неплохой спринтер, но вот видишь, человек предполагает… и все такое.

– А когда она пала-то?

– Да с месяц назад, наверно.

– Ну что ж, Том, спасибо. – Я встал. – Спасибо, что уделил мне время.

Он оттолкнулся от стола:

– Эк оно жизнь-то обернулась, а? Ездишь, вопросики задаешь… Как-то оно не вяжется с прежним Сидом Холли, который так ловко брал препятствия.

– Все меняется, Том.

– Ну да, наверно… Но могу поспорить, тебе всего этого не хватает – вот этого рева трибун, когда заходишь на последнее препятствие и твой конь его берет, да? – Его лицо светилось былым восторгом. – Ей-богу, приятель, вот это было зрелище! Как ты тогда… даже не представляю, как ты это сумел!

Наверно, он это говорил из самых лучших побуждений, но мне отчаянно хотелось, чтобы он заткнулся.

– Да, конечно, не повезло тебе с рукой-то. Но стипль-чез – дело такое. Кто спину сломает, кто еще чего… – Мы двинулись к двери. – Кто пошел в скачки с препятствиями, тот пошел на риск.

– Точно подмечено, – сказал я.

Мы вышли на улицу и направились к моей машине.

– Но я смотрю, ты недурно управляешься с этой штуковиной, а, приятель? Машину водишь, все такое.

– Да, все нормально.

– Ага.

Он знал, что все совсем не нормально. Он хотел дать понять, что он мне сочувствует, и старался как мог. Я улыбнулся ему, сел в машину, помахал на прощание и уехал.