Радушно встретил Михайло Васильич Алексея. Не видал он его с тех самых пор, как в его боковушке, в нижнем жилье дома Патапа Максимыча, судили-рядили они про золото на Ветлуге. Был Михайло Васильич в Осиповке на похоронах Насти, но тогда, кроме Колышкина и Марьи Гавриловны, ни с кем из гостей Алексей не видался. Знал Скорняков и про то, что опять куда-то уехал Алексей из Осиповки, что в дому у Патапа Максимыча больше жить он не будет и что все это вышло не от каких-либо худых дел его, а от того, что Патап Максимыч, будучи им очень доволен и радея о нем как о сыне, что-то такое больно хорошее на стороне для него замышляет… Не за много дён ездил Скорняков в Осиповку, и Патап Максимыч Христом богом просил его не оставить Алексея, если ему, как удельному крестьянину, до него какая ни на есть нужда доведется.

— Добро пожаловать!.. Милости просим!.. — радушно проговорил Михайло Васильич Алексею, когда тот, помолившись иконам, кланялся ему, Арине Васильевне и всему семейству. — Значит, добрый человек — прямо к чаю!.. — промолвил голова. — Зла, значит, не мыслит.

— Какие ж у меня могут быть злые мысли?.. Помилуйте, ваше степенствосказал Алексей.

— Да это я так. К слову молвится, — смеялся Михайло Васильич. — Садись-ка, гостем будешь.

Рад Алексей и ласковой встрече и доброму привету. Присел к столу, принялся за чай с двуносыми сайками, печенными на соломе.

— Ну что?.. Дела как?.. Много ли золота накопал на Ветлуге? — добродушно смеясь, спросил у него Михайло Васильич.

— Самим, ваше степенство, известно, какое оно золото вышло, — улыбнувшись, сказал Алексей.

— Знаю, парень, знаю… Патап Максимыч все до тонкости мне рассказывал, — молвил Михайло Васильич. — А ты умно тогда сделал, что оглобли-то поворотил. Не ровен час, голубчик, попал бы в скит, и тебе бы тогда, пожалуй, да и нам с тобой на калачи досталось… Ты смотри про это дело никому не сказывай… Покаместь суд не кончился, нишкни да помалчивай.

— Помилуйте, ваше степенство, возможно ль про такие дела без пути разговаривать? Слава богу — не махонькой, могу понимать, — ответил Алексей.

— То-то, поберегайся. Береженого и бог бережет, — заметил Скорняков. — Эко, подумаешь, дело-то, — продолжал он. — Каким ведь преподобным тот проходимец прикинулся… Помнишь, про Иерусалим-от как рассказывал — хоть в книгу пиши… Как есть свят муж — только пеленой обтереть, да и в рай пустить!.. А на поверку вышло, что борода-то у него апостольская, да усок-от дьявольский… Много, сказывают, народу они запутали… У нас из волости двоих в острог запрятали, тот же Стуколов оговорил… Вот те и преподобные!.. Вот те и святые отцы, шут бы их побрал! Давно ль Патапа Максимыча видел?

— Давненько, ваше степенство. Чуть не с месяц времени будет, — ответил Алексей. — Отхожу ведь я от него.

— Сказывал он, сказывал, — молвил Михайло Васильич. — Возлюбил же он тебя, парень!.. Уж так возлюбил, что просто всем на удивленье… Ты теперь в Осиповку, что ли?.. Послезавтра и я туда же всем домом. Сорочины по Настасье Патаповне будут…

— Не угодить мне туда, — потупив глаза, отвечал Алексей. — Спешное дельце есть, ваше степенство. Я до вашей милости, — продолжал он, встав со стула и низко кланяясь.

— Что ж? Получай с богом, — перебил Михайло Васильич. — Рекрутской очереди ведь нет за тобой?

— Нет.

— Подати уплочены?

— Сполна уплочены, ваше степенство. А понадобится, готов хоть за год, хоть за два, хоть за три вперед внести, — сказал Алексей.

— Так явись в приказ, — молвил Михайло Васильич.

— Был я в приказе-то, ваше степенство, писарь не выдает.

— Отчего? — быстро вскинув глазами, спросил голова.

— Какие-то находит препятствия. Говорит: Взысканий на тебя нет ли, да не под судом ли, али не под следствием ли каким.

— Гм! — промычал Михайло Васильич. — А взыскания-то есть?

— Никаких нет, ваше степенство, да никогда и не бывало, — отвечал Алексей. — А насчет того, чтобы к суду, тоже ничего не знаю… Не проведал ли разве Карп Алексеич, что я тогда по вашему приказу на Ветлугу ездил?.. А как теперича тут дело завязалось, так не на этот ли он счет намекает…

— Гм! — опять промычал Михайло Васильич и притом почесал в затылке.

— Теперь, говорит, в приказе трехгодовых бланок нет…— продолжал с лукавой покорностью Алексей. — Об удостоверенье кучился Карпу Алексеичу, сам было думал в город съездить, чтоб пачпорт в казначействе выправить — и того не дает. Раньше, говорит, трех месяцев не получишь.

— Так что же?

— Да мне долго ждать никак невозможно, ваше степенство, на той неделе надо беспременно на пароходе в Рыбинск бежать… К сроку не поспею — места лишиться могу… Явите божескую милость, ваше степенство, прикажите выдать удостоверение, я бы тем же часом в город за пачпортом…— с низкими поклонами просил Алексей Михайлу Васильича.

Ловко попал он, кинув словцо, что не на поездку ли к отцу Михаилу намекал ему писарь… Призадумался Михаил Васильич… Забота о самом себе побуждала его скорей спровадить в дальние места Алексея, чтобы он где-нибудь поблизости не проболтался, не накликал бы беды на всех затевавших тогда копать золото на Ветлуге. Хоть большой беды, пожалуй, тут и не вышло бы, а все же бы под суд упрятали…

А суд людям не на радость дан… Будь чист, как стекло, будь светел, как солнце праведное, а ступил в суд ногой, полезай в мошну рукой: судейский карман, что утиный зоб — и корму не разбирает и сытости не знает… Да то еще не беда, что на деньгу пошла; вот беда, коль судья холодным ветерком на тебя дунет… Он ведь что плотник: что захочет, то и вырубит, а закон у него, что дышло — куда захочет, туда и поворотит!

Как ни быть, а Лохматого в дальни места надобно сбыть, — думал Михайло Васильич. — Какие б заминки писарь ни делал, пущу. Покаместь дело идет, лучше, как подальше будет от нас.

— Выдам бумагу, — сказал он Алексею. — По ней в городе пачпорт тотчас выправишь. Только, парень, надо обождать маленько.

— А много ли ждать-то, ваше степенство? — смиренно спросил Алексей.

— Да не ближе недели, — сказал голова.

— Нельзя ль поскорей, ваше степенство? Этак мне на пароход не попасть, места лишиться могу, — просил Алексей.

— Экой ты прыткой какой! — молвил Михайло Васильич. — Тебе бы вынь да положь, все бы на скорую ручку — комком да в кучку… Эдак, брат, не водится… Сам считай: послезавтра надо на сорочины, Патап Максимыч раньше трех дён не отпустит, вот тебе с нонешним да с завтрашним днем пять дён, а тут воскресенье — приказ, значит, на запоре, это шесть дён, в понедельник нефедов день, тут уж, брат, совсем невозможно.

— Отчего же так, ваше степенство, осмелюсь спросить? — робко спросил Алексей.

— А слышь, птички-то распевают!.. Слышь, как потюкивают! — сказал Михайло Васильич, любуясь на оглушавших Алексея перепелов. — Это, брат, не то, что у Патапа Максимыча заморские канарейки — от тех писк только один… Это птица расейская, значит, наша кровная…

Слышь, горло-то как дерет!.. Послушать любо-дорого сердцу!.. В понедельник ихний праздник — нефедов день!.. Всю ночь в озимях пролежу, днем завалюсь отдыхать… Нет, про понедельник нечего и поминать… Во вторник приходи… через неделю, значит.

— Завтра нельзя ли, ваше степенство? — с низким поклоном умолял Алексей.

— Завтра, брат, тоже никак невозможно, потому что завтра весь день стану отдыхать, — сказал Михайло Васильич. — Давеча перед обедом по полю я ходил — тенетнику над озимью видимо-невидимо, и мошка толчется, — улов будет богатый… Нет, завтра нельзя… Разве записку снесешь к Карпу Алексеичу, чтоб, значит, беспременно выдал тебе бумагу.

— Да разве может он без вашей подписи выдать? И казначей без вашей руки не поверит, — молвил Алексей.

— И то правда, — согласился голова, — без нашей, значит, подписи поверить казначею никак невозможно… Тенетнику-то давеча что летало!.. — задумался он. — Опять же мошка!.. Такого дня во все лето не бывало! Нет уж, как ни верти, придется до той недели обождать, — решительно сказал Алексею. — И рад бы радехонек…