Все тяготы и лишения, которые сопровождали КМБ, переносились нами стоически, на голом энтузиазме и вере в светлое будущее, однако были в этом курсе молодого бойца два обстоятельства, которые можно отнести скорее к плюсам, чем к минусам.

Во-первых, с окружающих людей, как и с тебя самого, практически сразу слетала пелена всего наносного, укрывающая истинную сущность. Уже не нужно было ничего объяснять: конкретные поступки и поведение в целом характеризовали твою личность, одновременно определяя положение в курсантском микромире. Наверное, так во время войны обостряется восприятие двух простых категорий – свой и чужой.

Во-вторых, большинство человеческих качеств и эмоций, таких как радость и злость, мелочная жадность и отзывчивость, ощущались как никогда остро. Ответная реакция на любое поведение в твой адрес была также доходчива и абсолютно ясна. Если мы смеялись, то до потери сознания, если сопереживали, то от всего сердца.

Подобных эпизодов в то время возникало много, но персики запомнились как-то особенно.

Бесконечные подъемы-отбои стали таким же обычным делом, как массовый просмотр программы «Время» в субботний вечер, сидя на табуретках, на взлетке, в составе курса. Но вот угадать время поступления команды «Подъем» было невозможно, так как зависело это напрямую от возникновения припадка тревоги у Пэйна или кого-то из других курсовых офицеров.

Для полноты картины нужно заметить, что растущим организмам курсантов в условиях тотального запрета на все, кроме дерьма из столовой в установленное для кормления время, катастрофически не хватало еды, и каждый решал этот вопрос по-своему: кто-то делил то, что ему удалось заныкать, между всеми, кто жил в кубрике, а кто-то поступал иначе.

В начале двенадцатого ночи мы не спали. Это было вполне нормально: масса впечатлений за день плюс голод заставляли нас болтать на бесконечные «актуальные» темы до тех пор, пока сон не заберет всех нас или кто-нибудь из участников беседы не произнесет сакральное – «Ладно, заебали! Жрать нечего, давайте спать!». Так произошло бы и в этот раз, но как всегда внезапно раздалось раскатистое – «Куууууурс, подъем! Форма одежды номер два! Становииись!». Дальше все как обычно, встали, построились, постояли пять минут. Получили команду «Отбой», отбились и, затаившись, лежим. А качество «отбоя» проверялось тщательно: несколько курсовых офицеров ходили по кубрикам и минут пятнадцать смотрели, как мы «отбиты», есть ли скрипы коек, насколько аккуратно стоят тапочки, уложена ли форма на табурет, куда смотрит козырек форменной кепки. Иногда с любого курсанта внезапно срывалось одеяло, чтобы проверить, не лежит ли там этот сраный умник, победивший систему, уже в форменных штанах, готовый к экстренному построению.

Так и в тот раз в нашем кубрике появился кто-то из курсовых, прошелся медленно, скрипя берцами, жадным взором охватывая все вокруг. Возле окна у противоположных стен стояли кровати старшего сержанта Володарского и курсанта Моргуненко. Отточенным, стремительным, резким движением одеяло было сорвано с кровати последнего. То, что увидел в следующее мгновение офицер, находилось очень далеко от здравого смысла и наверняка нанесло ему психологическую травму. На кровати смиренно, в линейку лежал курсант Моргуненко, трусы которого в районе причинного места округлялись двумя холмами размером с теннисный мяч. «Воспаление» гениталий никак не попадало в предустановленный ассоциативный ряд курсового офицера, и он пригласил для идентификации увиденного старшего сержанта Володарского. И вот уже вдвоем они созерцают эту аномалию. Через пару минут оцепенения офицер задал главный вопрос: «Товарищ курсант! Что с вами?» Моргуненко запустил руку в трусы, вытащил содержимое и произнес: «Персики, товарищ старший лейтенант…»

Не могу сказать, что Сережа Моргуненко был плохим, подлым или, напротив, хорошим и порядочным человеком – мы знали друг друга всего неделю, но я его не осуждаю, тем более, что через пару дней он перестал быть курсантом по собственному желанию.

Есть такая должность в учебных заведениях системы – заместитель по служебной подготовке, или, попросту, «зам по строю». К правоохранительной деятельности этот персонаж отношения не имеет никакого, и тогда, в конце 2000-х, и, как ни парадоксально, сейчас, в 2022 году, нигде, никак и никто не сможет найти ту профессиональную образовательную компетенцию, которую культивируют в будущем специалисте это должностное лицо и его подчиненный корпус курсовых офицеров. Лишь одно качество воспитывают эти люди в курсантах – ненависть и презрение к службе и ее представителям такого рода. Подавляющее большинство корпуса курсовых офицеров во главе с замом по строю никогда не выявляли никаких преступлений и не имеют педагогического образования. Это люди особой профессии – НАДЗИРАТЕЛЬ.

Кравец был истинным представителем своего племени. Прослужив в стройбате большую часть времени, он прошел по головам окружающих за полковничьими погонами на наш «конвейер». Никто не смог бы остановить полет его мысли о своем превосходстве и абсолютной уверенности в том, что погоны он нашел не на помойке, а заслужил честно. На самом деле он прекрасно понимал, что из себя представляет, так как слишком очевидна была разница между его детскими играми и взрослыми вопросами, которые разруливали его одногодки – офицеры розыска, БЭПа, НОНа или РУБОПа в конце 90-х. Кравца это бесило до предела. И он знал, как и куда ему излить свою черную, как подворотничок Вити Бельченко, ненависть.

В обычный октябрьский день 1998 года я вел свой суточный наряд из столовой в расположение, расстояние приличное около полутора километров. Нас пятеро или шестеро, точно не помню, наряд был смешанный – из разных взводов, мы шли в две колонны, без нарушения формы одежды, молча, каждый думал о чем-то своем, погода стояла хорошая, служба в наряде подходила к концу, так что, можно сказать, умиротворенно мы следовали уже привычным курсом в казарму. Ничего не предвещало беды, до того как помощник дежурного на КПП сообщил, что на территории находится Кравец. Точного местонахождения его он не знал, но мы, в принципе, были готовы к внезапной встрече. Я увидел зловещее туловище этого организма возле нового учебного корпуса, от нас до него было метров 50—60, далеко для подачи команды «Смирно» и приветствия начальника с фланга, при этом стоял он к нам спиной и видеть нас не мог. Я сразу понял, что это Кравец: дебильная манера многих отбитых на всю голову закомплексованных офицеров того времени носить фуражку с неприлично высокой тульей выдавала в нем откровенно больного человека с синдромом Наполеона. Он упер руки в свои плотные бока и, покачиваясь с пяток на носки, что-то вещал дежурному по институту офицеру. Мы спокойно прошли в расположение и принялись наводить бесконечный порядок. Спустя минут двадцать раздался звонок телефона на тумбочке дневального. «Дежурный по курсу! На выход!» – разнеслось по взлетке. Я торопливо пошел выяснять, в чем дело. Меня срочно вызывали на КПП. Ничего не подозревая, я оставил вместо себя дневального свободной смены и пошел в сторону КПП. Уже возле медчасти я увидел Кравца и Беню (такое прозвище носил один из дежурных офицеров). За три метра до них я перешел на строевой шаг, представился, поднеся руку к головному убору, сделал все четко, как вдолбили в голову еще на КМБ. Кравец смотрел на меня с такой ненавистью, что мне казалось, будто его округлившиеся поросячьи глазки вот-вот выпадут из орбит и разобьются об асфальт. Лицо изуродовала гримаса пренебрежения, желваки ходили, словно у него не было зубов и он пытался съесть свой язык. «Товарищ курсант! Вы почему не подали команду “Смирно”, проходя у меня под самым носом?! Вы совсем охуели?!» Пытаться объяснить дегенерату, почему я принял такое решение, было бесполезно. «Ваше дело поросячье, товарищ курсант. Обосрались, и стойте!»

Дальше последовала команда о снятии меня с суточного наряда для заступления в него на следующий день снова.