Наш второй этаж представлял собой длинный коридор метров 35—40 (взлетку), по сторонам которого, как камеры от продола, расходились кубрики для 5, чаще 6 человек. Оба конца коридора заканчивались окнами. В торце взлетки была гладилка на четыре доски, туалет с умывальником, а напротив входа с лестницы на этаж – пост дневального, где на стене красовался деревянный, как мозги заместителя начальника нашего курса, герб отечества, а рядом стояла тумбочка с телефоном внутренней связи, бесконечным запасом пасты ГОИ и хлястиком от шинели для полировки кранов на писсуарах и пряжек на ремнях. Там же располагались кабинет начальника курса, каптерка, ленинская комната и канцелярия – обитель зла и одновременно кабинет Пэйна.

Размещение происходило предварительно, поэтому нам выделили пару кубриков у лестницы. Сложив у прикроватных тумбочек свой скромный багаж, мы вышли на улицу. Было очень тихо, по-утреннему свежо и солнечно, дул легкий ветерок, и складывалось впечатление спокойствия, умиротворения и даже, наверное, счастья. Новая жизнь лежала у наших ног…

Из первой десятки выделялся один парень – невысокого роста, коренастый, смуглый, с короткой армейской стрижкой, в потертой, но ухоженной, песчаного цвета стройбатовской спецовке и берцах. Он чувствовал себя в окружающей обстановке вполне комфортно. Олегу было 22, тогда как нам по 17—18 лет. Он отслужил срочную, имел воинское звание ефрейтора и поступил сюда осознанно, чтобы отучиться и продолжить службу в милиции на офицерской должности. Олег с отличием окончил среднюю школу, и это позволило ему стать одним из нас – досрочно поступивших. Учитывая его опыт военной службы, размещавший нас в казарме старшина Смирных делегировал Олегу полномочия командира и больше не вмешивался в наш распорядок дня до начала КМБ, предпочитая делать вид, что занимается подготовкой казармы для приема первокурсников, покуривая и выпивая у себя в каптерке.

Олег передал нам распоряжение старшины – все было до безобразия просто: в течение недели мы должны были грузить и переносить носилками строительный мусор от новой столовой до контейнера. Никто, кроме Олега, не понимал, как это вообще соотносится с нашим обучением в институте. Но стадное чувство и вселенская покорность советских детей сделали свое дело – мы пошли делать то, чему будет посвящена большая часть времени нашего нахождения в должности курсантов, а именно хозработы. Мы убивали самое драгоценное, что есть у человека, – время, из которого складывается жизнь. Сейчас я с ужасом думаю о том, что это было преступлением против себя и своей человеческой сущности, добровольным рабством.

К слову сказать, столовая, которую безуспешно строили мы и наши предшественники, так и осталась для начальства прекрасной мечтой, а для нас она оказалась каждодневной пыткой и, в редких случаях, убежищем, где можно было спрятаться от безумных идей Пэйна или просто немного поспать. Своей столовой у нас не было, как не было и своего спортзала, и своего тира, и прочих обязательных атрибутов нормального учебного заведения такого профиля, поэтому пользовались мы инфраструктурой ближайших организаций и предприятий.

Итак, мы начали трудиться на благо института, таская бесконечные носилки с мусором. Комичности ситуации добавляло то обстоятельство, что мимо нас, вдоль столовой проходили для сдачи оставшихся экзаменов те, у кого не было медали за окончание средней школы. Они шли в аккуратной чистой одежде, в отглаженных брючках и рубашках и смотрели на нас с завистью! Парадоксально, но они, еще свободные от дебильных обязательств люди, искренне завидовали нам, уже поступившим в институт, чумазым разнорабочим.

В составе первых десяти были только медалисты, большая часть из которых не заслуживает особенного внимания, кроме Андрюши Мороза, Головы и Женьки. Каждый из них оставил в моей памяти уникальный след, образ каждого до сих пор перед глазами, и время от времени я узнаю их в тех людях, с которыми встречаюсь в своей совершенно другой, взрослой жизни.

Андрей приехал из районного центра, из далекого поселка, но обладал широким кругозором, при этом не боялся тяжелой работы и в целом был неплохим компанейским парнем всего лишь с тремя недостатками: он был жаден, зубрил все, что нужно и совсем не нужно, перед учебными занятиями и страдал мукофагией. Точнее, он-то как раз не страдал, а страдали мы – свидетели проявления его ужасной привычки.

Я не помню, чтобы кто-то называл его по имени, всегда только Голова – среднего роста, квадратный, с широкой шеей и плечами, неповоротливый мужик двадцати двух лет. Не парень, не юноша, не молодой человек, а мужик, такой, знаете, в тельнике, фуфайке и ушанке с развалившимися по сторонам ушами. Как он поступил, никто не знает, также загадкой осталась сказочная история получения им школьной медали за отличие в учебе. Он довольно быстро освоил роль нашего старшего товарища и практически сразу был назначен командиром одного из отделений.

Ему было 16 лет, он оказался самым младшим на курсе, очень скромный, порядочный парень, в силу своего прекрасного домашнего воспитания и спокойного характера, отзывчивый, трудолюбивый. Он был всегда и во всем образцово-показательный курсант, всегда подтянутый, опрятный, хорошо учился, никогда не включал заднюю, когда нужно было драться. Практически сразу мы вместе отобрались в сборную института по легкой атлетике, тренировались и выступали на соревнованиях. Если я мог выбрать, с кем из взвода идти в наряд, я всегда звал его. Он был из тех, с кем «можно идти в разведку». Когда за неделю до выпуска он разбился на машине, возвращаясь рано утром из увольнения, я, как и многие, кто его хорошо знал, с горечью и обидой смотрел, как закапывают его гроб. Я не мог поверить, что так бывает, что хороший человек, не успевший ничего в этой жизни, без причины исчез. Гораздо позже, когда «привык» хоронить близких и знакомых, я постепенно осознал, что нет никакой справедливости и Божий промысел – душевная сказка для успокоения обреченных и страдающих. Женька не был другом, он был близким, таким, как почти все мои одновзводники, с которыми я пережил два самых главных года своей жизни.

Август 98-го выдался жарким. Открытые окна в помещениях казармы не спасали, выданная нам на время КМБ поношенная форменная одежда, «снятая с мертвого дембеля», больше походила на брезентовую от пота и проступившей соли робу непонятного пепельно-серого цвета, ранняя утренняя прохлада и вечно ледяная вода в коллективном умывальнике были единственными источниками свежести. Вообще, эти две недели так называемого курса молодого бойца представляли собой комплекс изощренных издевательств, лишенных здравого смысла и совершенно не связанных с будущей учебой и тем более профессией сотрудника правоохранительных органов. Единственная цель КМБ – сломить волю вчерашних школьников, перемешать их в серую податливую массу и вылепить из нее то, что захочется командному составу, играя на самых простых и жизненно важных инстинктах, человеческих слабостях и эмоциях. Убрать из человека личность, сразу, быстро и желательно безвозвратно.

Всех поступивших разделили на три взвода по направлениям подготовки: участковые, опера, следаки. Общая численность курса составляла порядка восьмидесяти человек, в третий следственный взвод поместили два отделения девушек и девять парней. Девушки находились в казарме только на КМБ и еще один раз в период обучения их «закрывали» на казарму в качестве наказания за какой-то залет, но их нахождение в расположении привело к ночному штурму кубриков, и руководство приняло решение отказаться от идеи нашего совместного проживания. Девушки убывали после учебы вечером домой и возвращались к утреннему построению.

«Кууууурс, подъеооооом!» – эти два слова, как набат, раскатисто звучали в ушах каждое утро и зачастую ночью во время тревоги. Каждый дневальный кричал по-своему, это был не просто крик, а его ритуал, его бенефис, его клич – особенная интонация, особенное эхо, отзывавшееся в самом сердце даже глубоко спящего курсанта, отражалось от оконных стекол мерзким дребезжанием. Второй дневальный свободной смены энергично прохаживался вдоль свежевымытой взлетки, распахивал двери всех кубриков настежь, впуская внутрь утренний воздух и дублируя команду подъем. «Построение на плацу через… пять минуууууут! Фоооорма одежды номер двааааа!» А затем движения, отработанные до автоматизма, – одеяло от себя на спинку кровати, ноги вниз, форма слева на табурете, обулся и ты уже идешь, еще толком ничего не видишь, но уже идешь, потому что в ушах – «Построение на плацу через… три минуты!». Три минуты – это много, ты знаешь, что есть минута на туалет, минута на два пролета лестницы и крыльцо, и минута на поиск своего места в строю. Три минуты – много, я осознал это в полной мере за две недели КМБ. Три минуты сна – бесконечно много, три минуты с сигаретой в курилке бесценны. Но только не для выпускника школы, который еще месяц назад не имел привычки носить часы.