— Ну и посижу, — бойко отвечала Марья. — Эка беда?.. А кто на клиросе-то будет запевы запевать? Ты, что ли, козьим своим голосом?.. — А вот я гребень-то из донца выну да бока-то тебе наломаю, так ты у меня не то что козой, коровой заревешь… С глаз моих долой, бесстыжая!.. Чтобы духом твоим в келарне не пахло!.. Чтобы глаза мои на тебя, бесстыжую девчонку, не глядели!.. — Ну и пойду, — смеясь, отвечала Марья, накидывая на голову большой ковровый платок. — Ну и пойду… Благодарим покорно за угощенье, матушка Виринея, — низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая, побежала к двери.
— Постой, постой, Марьюшка, погоди, не уходи. — ласково заговорила вслед уходившей добродушная Виринея. — Ну полно, девка, дурить, образумься… Ах ты, озорная!.. Гляди-ка!.. Ну, клади поклоны — давай прощаться.
— Аль уж в самом деле попрощаться с матушкой-то? — смеясь, молвила, обращаясь к подругам, головщица и, приняв степенный вид, стала перед образами класть земные поклоны, творя вполголоса обычную молитву прощения. Кончив ее, Марьюшка обратилась к матушке Виринее, чинно сотворила перед нею два уставные метания, проговоривши вполголоса:
— Матушка, прости меня, грешную, в чем перед тобой согрешила… Матушка, благослови.
— Бог простит, бог благословит, — чинно ответила мать Виринея. Напущенного гнева на лице мягкосердой старушки как не бывало. Добродушно положив руку на плечо озорной головщицы, а другою поглаживая ее по голове, кротко, ласкающим, даже заискивающим голосом спросила ее: — Скажи же, Марьюшка, скажи, голубушка, потешь меня, скажи про святого отца нашего Ефрема Сирина. Чем он господу угодил?.. А?.. Скажи, моя девонька, скажи, умница.
— Святые книги писал, матушка, о пустынном житии, об антихристе, о последних временах, — скромно опустив глаза, отвечала шаловливая головщица.
— То-то, дева, — вздохнув, сказала мать Виринея и, сев на скамью, склонила щеку на руку. — То-то, родная моя, о пустынном житии писал преподобный Ефрем, как в последние дни от антихриста станут люди бегать в дебри и пустыни, хорониться в вертепы и пропасти земные. Про наше время, девонька, про нас писал преподобный. Хоть мы и на каждый час грешим перед господом, хоть и нет на свете грешников паче нас, но по вере мы чисты и непорочны, а по благочестию нет на свете первее нас. За веру и благочестие чаем и грехов отпущения и вечныя жизни в селениях праведных… Ведь и мы, бегая сетей антихристовых, зашли в сии леса и пустыни, все как есть по слову преподобного Ефрема. Потому и надо нам почитать святую его память… Так-то, девоньки, так-то, разумницы!.. Вот и вы бы почитали от книг преподобного Ефрема Сирина, а я бы, старуха, послушала… Подай-ка мочку, Евдокеюшка, — промолвила мать Виринея, обращаясь к племяннице и садясь за гребень. — Так-то, мои ластовицы, — продолжала она, быстро вертя веретеном, — так-то, разумницы. Чем смехотворничать да празднословить, вы бы о душах-то своих подумали… О грехах надо помышлять, девушки, сердцем к молитве гореть, вражеских сетей беречься. А вам все смешки да шутки. Нехорошо это, голубушки вы мои, больно нехорошо. Не живут так во святых обителях. Того разве не знаете, что смех наводит на грех? От малого небрежения в великие грехопадения не токмо мы, грешницы, но и великие подвижники, строгие постники, святые праведные частехонько впадали… О, о, ох, ох, ох!..
Грехи-то наши, грехи тяжкие!.. А вы, девушки, не забыв бога живите, не буянно поступайте… Да ты, Устьинья, что это выдумала?.. Опять хохотать!.. В Москве, что ли, научилась? Смотри у меня!
— Да я ничего, матушка, — молвила, едва сдерживая смех, молоденькая канонница, только что воротившаяся из Москвы, где у богатых купцов читала негасимую по покойникам да учила по часослову хозяйских ребятишек.
— То-то ничего! Сама грешишь и других на грех наводишь… Ох, девоньки, девоньки, что-то глазыньки у меня слипаются, — прибавила мать Виринея, кладя веретено и зевая, — хоть бы спели что-нибудь, а то скучно что-то.
— Мы тотчас, матушка, — лукаво подхватила Марья головщица и, переглянувшись с подругами, начала с ними:
Не свивайся, не свивайся трава с повиликой,
Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей,
Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.
— Ох искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы, девицы, аль с ума спятили? — в источный голос кричала мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым гребнем. — Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у меня перестаньте, не то возьму кочергу да всех из келарни вон.
Насилу-насилу добилась старушка, чтоб смолкла песня греховная. Зато шутливая болтовня и веселый хохот поднялись пуще прежнего. Повскакали девицы из-за работы, и пошла у них такая возня, что хоть святых вон неси.
Устала мать Виринея. Задыхаясь, села на лавку, опустила руки на колена.
— Ах, вы, бесстыжие! — изнемогая, ворчала она. — Ах вы, разбойницы! Уморили меня, старуху… Услышит Марья Гавриловна, что тогда будет?.. Что про вас подумает?.. А?.. Погодите у меня, дайте срок: все матушке Манефе скажу, все, все… Задаст она вам, непутные!.. Заморит на поклонах да в темных чуланах…
Нашалившись досыта, усталые девицы, через силу переводя дух, расселись по лавкам, где кто попало. Пристают к Виринее:
— Матушка, не сердись! Преложи гнев на милость?.. Мы ведь только маленько… Прости, Христа ради… Да пожалуйста, матушка… Мы тебе хорошую песню споем, духовную. Так говорили девицы, перебивая друг дружку и ласкаясь к матери Виринее.
— Ах вы, злодейки, злодейки!.. Совсем вы меня измучили… Бога вы не боитесь. Совести нет у вас в глазах… Что вы, деревенские, что ли, мирские?.. Ах вы, греховодницы, греховодницы!.. И голос Виринеи все мягче и мягче становился; не прошло трех-четырех минут, обычным добродушным голосом говорила она пристававшим к ней девицам: — Полно же, полно… Ну, бог простит… Спойте же хорошее что-нибудь… Живете в обители, грех беса тешить греховными бесстудными песнями.
Марья головщица сильным грудным голосом завела унылую скитскую песню. Другие белицы дружно покрыли ее хором:
Воззримте мы, людие, на сосновы гробы,
На наши превечные домы,
О, житие наше маловременное!
О, слава, богатство суетное!
И слезы убожества и гордость завистная
На сем вольном свете все минёт.
Бог нам дает много, а нам-то все мало,
Не можем мы, людие, ничем ся наполнить!
И ляжем мы в гробы, прижмем руки к сердцу
Души наши пойдут по делам своим,
Кости наши пойдут земле на предание,
Телеса наши пойдут червям на съедение,
А богатство, гордость, слава куда пойдут?
Покинем же гордость,
Возлюбим мы кротость,
За всех потрудимся,
И тем себе купим
Небесное царство.
Стихли уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.
— Спаси вас господи, родненькие! — подымая голову, дрожащим сквозь слезы голосом говорила мать Виринея. — Ну вот так и хорошо, вот так и прекрасно… Теперь и ангелы божии прилетели на нашу беседу да, глядя на вас, радуются… А то все у вас скоки да голки… Нехорошо, девушки… Как дым отгоняет пчелы, так бесчинные беседы и бесстудные песни ангелов божиих отгоняют. Отходящим же им приходит бес темен, сея свой злосмрадный дым посредине беседующих. Слышания же чтения и песен духовных враг стерпети не может, далече бежит от бесед благочестивых. Так-то, девоньки!.. Ну-те-ка, пойте еще, красавицы, утешьте старуху… Зачинай-ка, Марьюшка!
