А душевная тоска растет да растет. Что делать, как горю пособить?
Ночью после Радуницы с тоски и раздумья не спалось Марье Гавриловне. На заре встала она с душной постели и, накинув белое батистовое платье, вздумала освежиться воздухом раннего утра, полюбоваться на солнечный всход. Отворила окно, оглянула кругом — ни души не видать, обитель спала еще. Вперив очи на бледневшую пред восходящим светилом зарю, раздумалась она про тоску свою и, сама не помнит, как это случилось, тихим голосом завела песню про томившую ее кручину. Свободней и свободней, громче и громче вырывались из груди звуки… Ничего кругом не видит она, неподвижно устремив взор на разгоравшийся золотистыми лучами восточный край небосклона и на тонкие полосы перистых облаков, сиявших вверху неба… Вдруг поворотила голову и в окне светелки над игуменьиной кельей увидела… Евграфа…
Вскрикнула Марья Гавриловна, захлопнула окно, опустила занавеску.
"Что это? — думает она. — Обаянье ль какое, мечта ли от сряща беса полуденного?.. Иль виденье, от небесных селений ниспосленное?.. Иль впрямь то живой человек?..
Волос в волос — две капли воды!.. Что ж это за диво такое!"
Растерялась бедная, не знает, что и придумать… А сердце так и бьется, так и ноет, тоска так и поднимается в груди.
Долго сидела Марья Гавриловна, облокотясь на подоконник и склоня голову на руку… Сухим лихорадочным блеском глаза горели, щеки пылали, губы сохли от внутреннего жара… Таня вошла.
— Раненько поднялись, Марья Гавриловна, — сказала она. — Утреню не допели, а вы уж на ногах.
— Не спалось мне что-то сегодня, Таня, — подняв голову, молвила Марья Гавриловна, — да и теперь что-то неможется.
— Что это с вами, сударыня? — с неподдельным участьем, даже с испугом молвила Таня. Как к матери родной привязана была к «сударыне» своей девушка, взятая из семьи, удрученной бедностью и осыпанной благодеяниями Марьи Гавриловны.
— Ничего… так… пройдет…— успокоивала ее Марья Гавриловна. — Поставь самовар… Да вот еще что… Не знаешь ли?.. У матушки Манефы есть гости какие на приезде?
— Есть, — отвечала Таня. — Вечор от нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же парень — ни в часовне не помолился, ни у матушки не благословился, первым делом к белицам за околицу куралесить да песни петь… Сам из себя маленек да черненек, а девицы сказывают, голос что соловей.
«Не он», — подумала Марья Гавриловна.
— А то еще из Осиповки с припасами к матушке приказчик прислан от Патапа Максимыча… В светелке его ночевать положили…
— В светелке? — вскрикнула Марья Гавриловна.
— В светелке…— подтвердила Таня. — Вот что сюда окнами — в этой…прибавила она.
— Поди, Таня, поставь самовар, — сказала Марья Гавриловна, медленно проводя по лбу ладонью и потом закрыв ею глаза.
Таня вышла. Марья Гавриловна стала ходить взад и вперед по горнице.
«Тот, тот самый, что Фленушка сказывала, — думала она. — Непременно он… А похож-то как!.. Вылитый голубчик Евграша! Ровно он из могилы встал…»
По-новому сердце забилось… Во что бы то ни стало захотелось поближе взглянуть на красавца… Решила скорей идти к Манефе, чтоб увидеть его. Тотчас принялась одеваться. Надела синее шелковое платье, что особенно шло ей к лицу.
Принесла Таня самовар и подивилась, увидя сударыню в нарядном платье.
— Что это вы так оделись? — спросила она, расставляя посуду на чайном столике.
— К матушке Манефе хочу сходить, — отвечала Марья Гавриловна.
— А платье-то зачем такое надели? Сегодня не праздник, — молвила Таня.
Немножко смешалась Марья Гавриловна, но тотчас поправилась.
— Какая ж ты, Таня, недогадливая! — сказала она. — Как это ты до сих пор не можешь понять, что когда у матушки бывают посторонние люди, особенно из Москвы, так, идучи к ней, надо одеваться нарядней. Все знают про мои достатки — выдь-ка я к людям растрепой, тотчас осудят, назовут скрягой.
— Да, это так, — тихо проговорила Таня, удивляясь, как это самой ей не пришло того в голову.
— А ты сбегай-ка к матушке, узнай, не встала ли она, — сказала Марья Гавриловна. Вышла Таня, но через минуту воротилась.
— Приказчик от Патап Максимыча к вам идет, — сказала она, — на крылечко уж взошел. Опустились руки у Марьи Гавриловны.
— Ступай к себе, — сказала она Тане. — Сейчас выйду… Да покаместь к матушке-то не ходи, после часов к ней пойду.
Таня вышла. Марья Гавриловна старалась принять на себя строгий, сдержанный вид. Проходя мимо зеркала, заглянула в него и поправила на груди ленточку.
Вошла в горницу, где Алексей дожидался — обомлела… Евграф, с ног до головы Евграф.
Смутилась, опустила глаза… Слова не может сказать… Заговорил Алексей — Евграфов голос, его говор…
Как в тумане каком пробыла Марья Гавриловна, пока стояла перед Алексеем, а вышел он, тяжело опустилась на стул и закрыла руками лицо… Тяжело и сладко ей было. Почувствовала она особое биенье сердца, напоминавшее золотые минуты, проведенные когда-то в уголке садика, поросшего густым вишеньем. Таня вошла.
— Что это с вами, сударыня? — сказала она. — Больно, видно, неможется — личико-то так и горит… Легли бы в самом деле.
— И то лягу, Таня, — ответила Марья Гавриловна. — Пойдем-ка, раздень меня… Нет, уж я не пойду к матушке. После, завтра, что ли…
Часа три пролежала Марья Гавриловна. Роями думы носятся в ее голове. Про Евграфа вспоминала, но мысль своевольная на Алексея как-то все сворачивала.
Вошла Таня, сказала: «Осиповский приказчик за письмом пришел». Вскочила с постели Марья Гавриловна.
— Одеваться скорей… Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет… Скажи, письма, мол, не успела написать… Да ведь я сказала, чтоб он после обеда пришел.
Таня вышла. Тут только вспомнила Марья Гавриловна про письмо Патапа Максимыча. Оно лежало нераспечатанным.
«Ответ надо писать», — подумала она и, взявши письмо, стала читать… Не понимает ничего.
Таня пришла, сказала, что приказчик уезжает, кони заложены, матушка-де Манефа ехать скорей велит.
«По скорости не могу письма написать, никак не могу, — думает Марья Гавриловна. — Как же быть-то, как же быть-то мне?.. Повидать бы его хоть минуточку… Скажу Тане… Нет, не могу».
— Скажи ему, Таня, — молвила она, — на обратном бы пути зашел, теперь, мол, некогда мне письма изготовить… Поди скажи… Посылочку, мол, еще припасу…
Таня пошла, а Марья Гавриловна, на босу ногу, в одной сорочке, побежала в горницу, смежную с той, где Алексей дожидался. Тихонько подвинула она дверцу и, припав к щели глазом, смотрела на Алексея, говорившего с Таней.
Он ушел, а Марья Гавриловна, чуть-чуть раздвинув оконные занавески, вслед за ним смотрела. «Он, он — Евграф», — думалось ей.
И когда, завернув за угол келарни, Алексей скрылся из глаз Марьи Гавриловны, закрыв пылающее лицо холодными руками, она разразилась рыданьями…
И надобно же было так случиться, что в те самые часы, когда двойник Евграфа свиделся с Марьей Гавриловной, исстрадавшаяся Настя поведала матери про свое неизбывное горе, про свой позор, которого нельзя спрятать от глаз людских.
Глава одиннадцатая
Под вечер того дня как Алексей уехал из Комарова, прискакал туда гонец из Осиповки. Писем не привез, на речах подал весть, что Патап Максимыч, по желанью Марьи Гавриловны, снарядил было в путь обеих дочерей, но вдруг с Настасьей Патаповной что-то попритчилось, и теперь лежит она без памяти, не знают, в живых останется ли. Христом богом велел Патап Максимыч просить Марью Гавриловну, — дала бы посланному письмо к городскому лекарю, что вылечил Манефу, звала бы скорей его в Осиповку. Письмо к лекарю было написано, гонец помчался в город.
На другой день скитский работник приехал из Осиповки. Те же вести: лежит как пласт, навряд ли встанет.
Всполошились в обители. Матери и белицы любили Настю, все жалели об ней… Строга и сдержанна мать Манефа, но, узнав о тяжкой болезни племянницы, и та при людях заплакала. Фленушка так и рвалась, так и металась во все стороны. В каком-то исступленье бегала она из кельи в келью, плакала, рыдала, наконец сама слегла… Алексеевы речи навели ее на мысль, что Настина болезнь от него пришла. И кляла себя Фленушка всеми клятвами, что свела Настю с лиходеем бессовестным. У матерей только и речи, что про Настину болезнь, а добрая Виринея походя плакала, и в келарне у ней все пошло не по-прежнему: то рыба переварится, то пироги в уголь перегорят. Сколько лет в келарне хозяйствует, никогда такой беды не случалось.
