— Ну, это так, — загалдели лесники…— Намедни мы считали, то же выходило.

— Ну ладно, хорошо… Теперь сказывайте, много ль за зиму на каждого человека заработка причтется?. — спросил Патап Максимыч. — А кто его знает! — отвечали лесники. — Вот к святой сочтемся, так будем знать. Беспорядицы и бестолочи в переговорах было вдоволь. Считали барыши прошлой зимы, выходило без гривны полтора рубля на ассигнации в день человеку. Но этот счет в толк не пошел, потому, говорил Захар, что зимушняя зима была сиротская, хвилеватая[68], а нонешняя морозная да ветреная. Сулил артели Патап Максимыч целковый за проводника, — и слушать не хотели. Как, дескать, наобум можно ладиться. Надо, говорят, всякое дело по чести делать, потому — артель. А дядя Онуфрий турит да турит кончать скорей переговоры, на всю зимницу кричит, что заря совсем занялась — нечего пустяки городить — лесовать пора… Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык… Да вовремя вспомнил, что в лесах этим ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь… Однако ж не вытерпел — крикнул: — Да берите, дьяволы, сколько хотите… Сказывай, сколько надо?.. За деньгами не стоим… Хотите три целковых получить?

— Сказано тебе, в зимнице его не поминать, — строго, притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий…— Так в лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь… Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покаместь цел, подобру-поздорову.

— Народец! — с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к Стуколову. — Что тут станешь делать? Не отвечал паломник. — Говорите же, сколько надо вам за проводника? Три целковых хотите? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к лесникам. Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи ни конца, ни середки… Видя, что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить дело и ехать на авось, но Захар, что-то считавший все время по пальцам, спросил его: Без двугривенного пять целковых дашь? — За что ж это пять целковых? — возразил Патап Максимыч. — Сами говорите, что в прошлу зиму без гривны полтора рубли на монету каждому топору пришлось.

— Так и считано, — молвил Захар. — В артели двенадцать человек, по рублю — двенадцать рублей, по четыре гривны — четыре рубля восемь гривен — всего, значит, шестнадцать рублей восемь гривен по старому счету. Оно и выходит без двугривенного пять целковых.

— Да ведь ты на всю артель считаешь, а поедет с нами один, — возразил Патап Максимыч. — Один ли, вся ли артель, это для нас все единственно, — ответил Захар. — Ты ведь с артелью рядишься, потому артельну плату и давай… а не хочешь, вот те бог, а вот и порог. Толковать нам недосужно — лесовать пора.

— Да ведь не вся же артель провожать поедет? — сказал Патап Максимыч. — Это уж твое дело… Хочешь, всю артель бери — слова не молвим — все до единого поедем, — заголосили лесники. — Да зачем тебе сустолько народу?.. И один дорогу знает… Не мудрость какая! — А вы скорей, скорей, ребятушки, — день на дворе, лесовать пора, — торопил дядя Онуфрий.

— Кто дорогу укажет, тому и заплатим, — молвил Патап Максимыч.

— Этого нельзя, — заголосили лесники. — Деньги при всех подавай, вот дяде Онуфрию на руки.

Делать было нечего, пришлось согласиться. Патап Максимыч отсчитал деньги, подал их дяде Онуфрию. — Стой, погоди, еще не совсем в расчете, — сказал дядя Онуфрий, не принимая денег. — Волочки-то здесь покинете аль с собой захватите?

— Куда с собой брать!.. Покинуть надо, — отвечал Патап Максимыч.

— Так их надо долой скосить… Лишнего нам не надо, — молвил дядя Онуфрий. — Ребята, видели волочки-то?

— Глядели, — заговорили лесники. — Волочки — ничего, гожие, циновкой крыты, кошмой подбиты — рубля три на монету каждый стоит… пожалуй, и больше… Клади по три рубля с тремя пятаками.

— Что вы, ребята? Да я за них по пяти целковых платил, — сказал Патап Максимыч.

— На базаре? — спросил Захар. — Известно, на базаре. — На базаре дешевле не купишь, а в лесу какая им цена? — подхватили лесники. — Здесь этого добра у нас вдоволь… Хочешь, господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублев три гривны… Как раз три целковых выйдет.

Патап Максимыч согласился и отдал зеленую бумажку дяде Онуфрию. Тот поглядел бумажку на свет, показал ее каждому леснику, даже Петряйке. Каждый пощупал ее, потер руками и посмотрел на свет.

— Чего разглядываешь? Не бойсь, справская, — сказал Патап Максимыч.

— Видим, что справская, настоящая государева, — отвечал дядя Онуфрий. — А оглядеть все-таки надо — без того нельзя, потому — артель, надо чтоб все видели… Ноне же этих проклятых красноярок[69] больно много развелось… Не поскорби, ваше степенство, не погневайся… Без того, чтоб бумажку не оглядеть, в артели нельзя.

— О чем же спорили вы да сутырили[70] столько времени? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. — Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь те же самые деньги берете. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?

— А чтоб никому обиды не было, — решил дядя Онуфрий. — Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому — артель.

Патапу Максимычу ничего больше не доводилось, как замолчать перед доводами дяди Онуфрия. — Тайную силу в матке да в пазорях знают, а бестолочи середь их не оберешься, — сказал он полушепотом, наклоняясь к Стуколову.

— Табашники… еретики!.. — сквозь зубы процедил паломник.

Патап Максимыч, выйдя на середку зимницы, спросил, обращаясь к артели: — Кто ж из вас лучше других дорогу на Ялокшу знает?

— Все хорошо дорогу знают, — отвечал дядя Онуфрий. — А вот Артемий, я тебе, ваше степенство, и даве сказывал, лучше других знает, потому что недавно тут проезжал.

— Так пущай Артемий с нами и поедет, — решил Патап Максимыч. — Этого нельзя, ваше степенство, — отвечал, тряхнув головой, дядя Онуфрий.

— Отчего же нельзя? — спросил удивленный Патап Максимыч.

— Потому нельзя, что артель, — молвил дядя Онуфрий.

— Как так?.. — возразил Патап Максимыч. — Да сами же вы сказали, что, заплативши деньги на всех, могу я хоть всю артель тащить… — Можешь всю артель тащить… Слово скажи — все до единого поедем, — отвечал дядя Онуфрий.

— Так ведь и Артемий тут же будет? — с досадой спросил Патап Максимыч.

— Известно, тут же будет, — отвечал дядя Онуфрий. — Из артели парня не выкинешь?

— Артемья одного и беру, а других мне и не надо, — горячился Патап Максимыч.

— Этого нельзя, — спокойно отвечал дядя Онуфрий.

— Почему же нельзя?.. Что за бестолочь у вас такая!.. Господи царь небесный!.. Вот народец-то!.. — восклицал, хлопая о полы руками, Патап Максимыч.

— А оттого и нельзя, что артель, — отвечал дядя Онуфрий. — Кому жребий выпадет, тот и поедет. Кусай гроши, ребята. Вынул каждый лесник из зепи[71] по грошу. На одном Захар накусил метку. Дядя Онуфрий взял шапку, и каждый парень кинул туда свой грош. Потряс старшой шапкой, и лесники один за другим стали вынимать по грошу. Кусаный грош достался Артемью.

— Экой ты удатной какой, господин купец, — молвил дядя Онуфрий. — Кого облюбовал, тот тебе и достался… Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться[72] велишь? — прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.