Однажды, словно очнувшись от такого вот длительного созерцания, она подумала, что на самом деле уснула ужасно давно, наверное, в тот самый миг, когда Николай, усмехнувшись и насвистывая, уходил от неё, засунув руки в карманы широких штанов. Вот так же, как он, старательно делая вид, что им всё равно уходили вместе с ним её любовь, счастье да и сама жизнь…

Иногда Галя вздрагивая, просыпалась, но и тогда не совсем до конца и лишь для того, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам либо убедиться, что всё нормально, всё на своих местах, всё так, как и должно быть… Но причин для этого, с каждым годом становилось всё меньше.

Одна из них случилась, когда Галина увидела полуторагодовалого ребёнка старшей дочери сестры Валентины. Вот тогда, совершенно точно, она проснулась полностью и окончательно:

– Отдай мне её, – вдруг с несвойственной ей горячностью и мольбой, обратилась она к племяннице, – Я ещё крепкая, воспитаю, у неё всё будет! А вы молодые, родите себе ещё.

– Да ты что, тёть Галь? Что ты такое говоришь? – забирая у неё малышку, испугалась та, – Как же это можно ребёнка своего отдать?

После этого, Галина вскоре снова погрузилась, будто в некое оцепенение из которого явно не видела никакого смысла выходить.

Она хоронила родных, провожала тех, кто уезжал, не видя перспектив, не желая оставаться в её родном Казахстане. Она держалась до последнего. Пока не осталась совсем одна, как предчувствовала когда-то, сидя в той маленькой, общежитской комнатке напротив Адама, когда неожиданно так испугалась, что он встанет и уйдёт. Уже давно канула в лету та комната. Не стало милой Любы с её славным Кириллом, которым бог так и не дал детей. Так скоропостижно и неоправданно рано ушла Валентина, а их с Алексеем дети и внуки разъехались, разлетелись по всему свету. Мария и Татьяна живут так далеко. Их жизнь ей чужда и непонятна.

Галину забрала к себе, в далёкий северный город младшая дочь Валентины. Уговорила. Убедила. Привезла. После солнечного Казахстана, его ярко-синего неба, полуденного жара, наполненного ароматом яблок и винограда, сухим треском спелого арбуза и журчанием в сочной траве арыков, холодный, серый город показался Галине тесным, свинцовым ящиком. Она не приняла его, как и он не принял её. Его серое, низкое небо давило на голову и стискивало грудь. Галина не прожила там и трёх лет.

По странной иронии судьбы, жила она в комнате, в которой до этого умер отец её племянницы, перевезшей её сюда. Тот самый Алексей, который однажды насупив брови и нависая над ней, запретил даже думать о свадьбе с его двоюродным братом. С Николаем. С её Колей.

Когда её не стало, кто-то рассказал, что завещание она написала ещё в пятьдесят пять лет. Уже тогда сосредоточенно, тщательно и серьёзно, как делала всё в своей жизни, она готовилась к смерти. А ещё не так уж давно выяснилось, что на самом деле, по документам она никакая не Галя, а Ганна. А точнее, Анна Ивановна. А Галя это так, для простоты и краткости… Наверное…Она и сама никогда не вспоминала своё настоящее имя, может забыла, а может, ей и это было всё равно.

*************************************************

Я хорошо помню её. С ярко накрашенными неизменной красной помадой губами, рядом с улыбающимся, с сильными волосатыми руками Адамом. Сейчас я, тот самый ребёнок, которого Галина так страстно, так горячо просила у моей матери отдать ей, уже сама приближаюсь к возрасту, в котором она написала своё первое завещание.

Мне неизвестно, что явилось первым толчком к такой её вялой, будто застывшей в анабиозе жизни. Может, отвергнутая и пропавшая не за понюшку табаку, любовь. Или её так и нерождённое дитя. А может даже то, что всю жизнь, как оказалось, её звали чужим именем. Или причины уходят своими корнями ещё дальше, и ещё глубже, туда, откуда их уже невозможно достать.

Я помню бабу Галю в том неприветливом городе, который так и не стал ей своим, незадолго до её смерти. Она была немногословна и сдержанна, как всегда. Только снова пожаловалась, что «это серое, свинцовое небо на неё давит».

– Хочешь, я куплю тебе шикарную красную помаду? – спросила я.

Она посмотрела на меня светлыми, в крапинках глазами, и я внутренне вздрогнула. На меня смотрели как-то особенно ласково и тепло, глаза моей матери. Но тогда я совсем не думала, как сейчас о связи поколений, о родовой преемственности и наследственной печати. Она улыбнулась:

– Нет, моя хорошая… Теперь-то зачем? Я уже слишком старая…

И снова надолго замолчала, кутаясь в тёплый платок и глядя куда-то вдаль. Я проследила за её взглядом и поняла, что она видит совсем не то, на что смотрит. Вовсе не эту, петляющую между двумя рядами домов, чужую, пустынную улицу. Нет, совсем не это…Она смотрит туда, где яркая синь бесконечного неба плавно и незаметно сливается с чуть расплывающейся августовской дымкой, а в воздухе тонко, но настойчиво растекается яблочно-медовый аромат… Туда, где всё шагает и шагает, лёгкой непринуждённой походкой, засунув руки в карманы и насвистывая незатейливый мотивчик, её давно потерянная, но одна-единственная и самая настоящая Любовь…

После ссоры с отцом Инга выскочила из дома, хлопнув дверью и скатившись шаровой молнией по лестнице в два прыжка оказалась на остановке. Не задерживаясь ни на минуту, она запрыгнула в уже отъезжающую маршрутку. И только потом, когда на смену её полуневменяемому состоянию, стало приходить более-менее осмысленное, она поняла, что если выйдет через три остановки на автостанции, то вполне успеет на последний автобус в Дёмино, где жила бабушка. И то правда, размышляла Инга, в конце концов, нужно ведь ей где-то ночевать.

Домой она не вернётся, нет-нет, даже думать об этом не хочется… Инга непроизвольно дёрнула плечом, проглотила ком в горле и отвернулась к окну, так как чувствовала, что на глазах выступают злые, обидные слёзы. Человек, который родную дочь, шестнадцатилетнюю девушку запросто может назвать (и уже не в первый раз!) неблагодарной дрянью не заслуживает прощения. Инга была в этом уверена. Теперь она понимает, почему мама не смогла с ним жить! Да с ним никто бы не смог! Он же унижает человеческое достоинство своих близких буквально на каждом шагу! Это одно из самых любимых его развлечений. Ну, потеряла она тот дурацкий список продуктов и что?! Из-за этого, следуя элементарной логике, разумеется ничего не купила. Но разве это повод, чтобы так оскорблять человека!? И это правило его: дома быть до девяти вечера! Да над ней смеются все! Ей шестнадцать уже! После девяти, как раз вся тусня только и начинается, а она торопится домой, под ехидные ухмылочки друзей, мол, давай, давай, беги домой, не то папаша заругает… Сегодня она задержалась, забегала к Алине, посмотреть в каталоге платье, которое той будут заказывать на выпускной. Роскошное… Инга про себя вздохнула, ей такое не светит, конечно. Отец и так на двух работах, а мама… Ей теперь не до Инги, она год назад снова… стала мамой. Счастливой, искрящейся и какой-то недосягаемой. Инга печально кивнула своим мыслям, ну а что, положение, как говорится, обязывает: у её матери теперь новый, молодой муж и новенькая прелестная дочка.

Она посмотрела на входящий вызов, горящий на дисплее огромным и тревожным словом «Папа», едко усмехнулась и выключила телефон.

Пригородный автобус переваливался на дорожных ухабах, которые за городом стали попадаться всё чаще, кряхтя и отфыркиваясь, как старый ревматик. Инга посмотрела на часы, скоро восемь. Вот бабушка, наверное, перепугается, чего это она без предупреждения, на ночь глядя в гости припёрлась. Да ещё и среди недели… Инга улыбнулась. Бабуля у неё классная, это и отец всегда говорил. Подумав так, она снова нахмурилась, опять-двадцать пять… Что же это такое! Чего не коснёшься, отец тут как тут, здрасьте-пожалуйста… Она шумно выдохнула и решила вообще не думать ни о чём, чтобы не возвращаться то и дело к мыслям об отце.

– Кто? Петровна? – переспросила незнакомая Инге молодая женщина через дощатый забор, – Она с моей свекровью уехала на похороны, в соседнее село, – женщина торопливо снимала бельё, так как начал накрапывать дождь.