– И тебя она не оставила равнодушным?

– Что? – я растерянно обернулся. – Я не слышал, когда ты подошёл.

Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и наконец произнёс:

– Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.

Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызаны, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина – рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.

Однажды его всё-таки прорвало. В тот день хватило стакана водки, и полилось бурным потоком всё, что так его мучило, а я с готовностью слушал и пытался уловить суть. Федя рассказал, как целый год, каждую ночь видел во снах одну и ту же картину, запомнил её до мельчайших подробностей и просто не мог не написать. Он взялся за дело с тем пьянящим восторгом, с каким создают настоящие шедевры. И вот результат. Творец любит править свои произведения, потому что видит какие-то изъяны, которые не дают покоя, но в этот раз идеал был достигнут.

– И что? Он так восхитился своим талантом, что с ходу чокнулся? – спросил я, устав ждать развязки.

– Нет, это было только начало. Скажи, что ты видишь на этой картине?

– Ну, вроде ничего особенного. Лес, пруд, как-будто церквушка за деревьями маячит, люди разные гуляют. Вон, дамочка с ребенком уток кормит. Сам же видишь.

В ответ дядя удовлетворённо хмыкнул, похлопал меня по плечу и заявил:

– Федя не написал на ней ни одного человека.

Я не поверил. Слишком это походило на очередную мистификацию, а дядя как всегда запутался, где правда, а где вымысел.

– Откуда же они тогда взялись? – подыграл я.

– Кто знает? Федя и сам ломал над этим голову, пока не надорвался. Твердил, будто все, кто появились на картине, постоянно двигаются. Стоит только отвернуться, как они оживают.

– Может ему это на нервной почве показалось?

– Ты так думаешь, потому что не видел его глаза. Я бывал в жёлтом доме и знаю, как смотрят психи. С фанатичной убеждённостью или на грани истерики, если разум не покинул их окончательно. Они с особой болью принимают то, что никто не может их понять. Но Федя знал, что это невозможно и что рассказывать про картину никому нельзя, иначе его сочтут ненормальным. Именно от этого он сошёл с ума, а не наоборот.

– Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?

Дядя холодно взглянул на меня и резко ответил:

– Рассказывал, и не раз. Вот только слушать ты никогда не умел.

Всё, что я смог сказать в ответ, было неискреннее:

– Ну, извини.

Но дядя и не думал обижаться. Просто сообщил, что ужин ждёт на столе и уже, наверное, остыл, а затем направился к двери.

Я ещё немного постоял у картины, зачем-то пытаясь уловить хоть самое мимолётное движение. Будто все персонажи притворялись и в любой момент могли вздохнуть или дёрнуться. А потом удивился, насколько отвык от подобных историй, раз стал таким впечатлительным, и покинул галерею, оставив жить полотна своей жизнью в кромешной темноте.

Я спустился на первый этаж, прошёл через гостиную, где единственным источником света был огонь в камине. Его мерцающие блики игрались на полированной поверхности рояля, на бесчисленных фигурках, статуэтках, вазах и канделябрах, расставленных везде, где только можно. Дядя будто специально загромождал комнату бесполезной дребеденью, лишь бы не оставлять пустоту. Коль нет гостей, так пусть хоть пастушки и бюсты мёртвых поэтов послушают «Лунную сонату» в исполнении Виктора Бурина.

На подлокотнике одного из двух кресел, что стояли возле камина, я заметил зачитанный, склеенный малярным скотчем томик Сартра «Бытие и ничто», и закладок в нём было больше, чем иголок в подушечке. Всего секунду я колебался, не открыть ли, не поинтересоваться ли о чём дядя размышляет долгими вечерами, но всё-таки воздержался. Лишний раз забираться в дебри чьих-то умствований, да ещё и на ночь глядя мне не хотелось.

Ужин был накрыт в столовой, на огромном дубовом столе на двенадцать персон. Никогда не понимал, зачем здесь эта махина. В лучшем случае за ним сидело четыре человека, и то я видел лишь единожды. Зато занимал он почти всё пространство столовой. Оставшееся место отводилось серванту с коллекцией крепкого алкоголя.

Дядя сидел во главе стола перед тарелкой с отбивной, к которой так и не притронулся, ожидая моего появления.

– Ты что, заблудился? Или в Москву ездил руки помыть? – недовольно пробурчал он, вооружаясь ножом и вилкой.

– Просто странно как-то. – примирительно сказал я. – Прошло столько лет, а всё как прежде на своих местах.

– Куда же оно денется?

Я пожал плечами и принялся за еду. Слишком сильно проголодался, чтобы продолжать разговор. Много времени на это не потребовалось. Всего десять минут и от куска жилистого мяса осталась лишь лужица сока с поджарками.

Дядя ел гораздо дольше, тщательно пережёвывал каждый кусочек, потом неспешно протёр рот салфеткой и уставился на меня испытующим взглядом.

– Итак. Ты приехал. – сказал, будто опыт ставил.

– Как видишь.

– Зачем?

– Ты же сам просил, письмо написал, не помнишь?

Я достал конверт, который на всякий случай взял с собой, и положил перед ним.

– Помню. Но я был уверен, что и в этот раз у тебя найдутся дела поважнее. Так что изменилось?

Дядя говорил с тем любопытством, с которым всю жизнь препарировал каждый мой поступок. А я вновь ощутил себя лабораторной крысой.

– Ты сказал, что можешь скоро умереть. Да и потом, я правда соскучился.

– Соскучился? Это вряд ли. А то, что я стар и могу умереть в любой момент, для тебя ещё меньше значит. Я и в прошлый твой визит был не особо молод.

– Ну, как всегда. Ты опять всё за меня решил, а я не имею ни малейшего понятия, что должен сказать.

– Правду. Как всегда только правду.

Что именно дядя считал правдой, и тем более, почему это так важно – было для меня тайной. Чтобы не теряться в догадках, я решил пересказать то, что произошло между получением письма и приездом сюда.

– Значит, всё решила Марина. – заключил дядя, когда я закончил. – Это уже больше похоже на правду.

– Почему?

– Разве не очевидно? В тебе нет стержня, ты слаб и слеп, не понимаешь, для чего тебе дана жизнь. Жизнь! Та самая, которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Кто сказал?

– Островский. «Как закалялась сталь». – обречённо ответил я. Дядя уселся на любимый конёк, и лучше бы мне промолчать, но едкое замечание всё же сорвалось с языка: – Сырая фраза. Слишком много однокоренных слов в одном предложении.

– Вот об этом я и говорю. Ты не способен смотреть дальше своего носа, но придираешься к конструкции.

– Просто написано неграмотно.

– Лес, Алёша! Смотри в лес, не обращай внимания на деревья. Они могут быть корявыми, невзрачными, могут быть гниющим буреломом, но лес велик и необъятен. Понимаешь, о чём я?

– Честно говоря, не очень. Как ты вообще связал Марину и то, что я не роюсь всюду в поисках глубинных смыслов? Я её знаю всего три года, два из которых мы вместе. Как же я по-твоему раньше то жил?

– Понятия не имею. Плохо, наверное, раз решил себя так ограничить.

– Прекрасно! – не выдержал я и нервно захлопал. – И часа не прошло, а ты уже меня подкаблучником называешь.

– Милый мой, ты сам себя так назвал. Я лишь сказал, что без твёрдой опоры в этом мире ты растерялся, а потому и ограничил себя.