Я встал, открыл дверь и дотянулся до бардачка, где всегда возил с собой тонометр: кровяное давление в последние годы стало играть. Прибор жужжал сначала лениво, потом натужно, потом показал давление 200/110 – после приступов такое случалось.

Я не сомневался, что каждый раз слышу один и тот же звук: взрыв заминированного грузовика в Аргуне. Один врач развил по этому поводу целую теорию, будто грохот был настолько невыносим для психики, что она не успела его воспринять и потому растягивает это удовольствие во времени. Но кроме любопытных гипотез у него была лишь пара стандартных таблеток, которые вызывали сонливость и депрессию, поэтому я забросил терапию раньше, чем она дала результаты.

Звук велосипедного звонка привлёк моё внимание. Я посмотрел вбок: со стороны Кочкаря, широко виляя, ехал на велосипеде загорелый белобрысый мальчуган, похожий на негатив фотоплёнки. Он миновал меня, поздоровавшись, свернул на полевую дорогу, скрылся в роще и вынырнул с другой стороны, тонкий и дрожащий, как комарик.

Кочкарь, куда ехал мальчуган, когда-то был богатым купеческим селом, которое расцвело в период золотой лихорадки. Металл здесь мыли тайком даже в подвалах. Я много раз проезжал мимо, но никогда не был здесь. Сердце ещё тяжело билось, перекачивая вязкую кровь, но я решил, что смогу доехать до Кочкаря.

В машине стало шумно от налетевших слепней. Я поехал в сторону главной достопримечательности Кочкаря – храма. Вдоль улиц стояли добротные деревянные дома, изредка попадались коттеджи с профнастильными заборами и каменные остовы старых купеческих домов. Храм находился на пригорке у реки, возвышаясь над старыми домами розовым облаком. Я остановился на парковке. Храм действительно был красив, а точнее, казался очень уместным, будто бы не его построили в центре села, а само село сбежалось к его великолепным стенам.

Мне советовали сходить в храм и поговорить о своём недуге с Богом, но я понятия не имел, как это делается. Попытки выторговать для себя немного душевного комфорта казались мне отчасти пошлыми, что Бог, наверняка, заметит и осудит. Сейчас, когда орда варваров стояла у наших границ, всё больше бывших атеистов обнаруживали у себя православные корни. Я же не мог даже переступить порог храма: это было сложнее, чем встать под пули. Мне объясняли, что дьявол внутри меня, пожирающий мою душу, мешает мне сделать это, но если я исповедуюсь, Бог выжжет дьявола или уморит каким-то иным способом. Но я всё равно медлил. Я не умел молиться. После смерти Вики я потерял даже способность вести внутренний диалог о своих проблемах: я чаще разгребал чужие. Я обращался не к Богу, а к собственному здравому смыслу и верил в него. Я не шёл в церковь, наверное, потому что боялся разочарования. Боялся, что если не сработает этот последний рецепт, у меня не останется даже призрачной надежды.

Дверь храма приоткрылась. На порог вышла маленькая засохшая женщина в платке, сердито махнула веником и зашагала наискосок через двор, громко хлопая галошами. Следом на крыльце появился настоятель с густой клочковатой бородой, созданной как бы из нескольких бород сразу, что придавало ему отчаянный и слегка пиратский вид. У настоятеля был прилипчивый взгляд: он сразу заметил меня и направился неспешной походкой, глядя голубыми прохладными глазами.

– Помянуть хотите или за здравие? – спросил он раскатисто.

– Не крещёный я.

– Что же, мы всякому рады.

– Тогда поставьте свечу, – я протянул священнику крупную купюру и прежде, чем тот сообразил, всунул её между разбухших пальцев.

– За кого же? – крикнул он, когда я уже тронулся.

– За всех нас, – ответил я, закрывая окно. – Всех без исключения.

Иногда я спрашивал себя, почему во мне нет веры. Возможно, это вопрос воспитания. Вера похожа на театр: она требует фантазии, чтобы научиться не видеть деревянные опорки декораций. Выросшие в религиозных семьях пропитываются ей понемногу, и потому их вера чиста, как все заблуждения юности. Те же, кому с детства внушали, что верить можно только в самого себя, сложно ощутить восходящие потоки православия. Мы не умеем парить в этих фантазиях. Мы ступаем по земной тверди, но хотя бы делаем это открыто и честно.

Последним доводом против моего воцерквления стала внезапная религиозность Пикулева, который каждый год строил по храму, а на все соборные праздники неистово молился в толпе прихожан. Я понимал, что он, скорее, возводит памятники самому себе. С другой стороны, создаваемая им Уральская империя не могла обойтись без учреждений культа. Терпеливость и смиренность – вот что он воспитывал в подданных. В конце концов, в этом тоже был здравый смысл, так что, пропуская лирическую часть, я как бы соглашался с ним по существу.

Из Кочкаря я добрался до Пласта, где находились золотоносные шахты, на которые когда-то претендовал Рыкованов. От Пласта до самого Магнитогорска шло не очень ровное полупустое шоссе. По краям были частично выгоревшие леса, линии ЛЭП, сине-зелёные поля льна и скучающие посёлки. Не доезжая до Магнитогорска я свернул на Агаповку и ещё около двухсот километров ехал по тряскому асфальту и пыльным грунтовкам, которые затянули корму автомобиля плюшевой пылью.

На подъезде к Аркаиму стояла пробка: караваны машин медленно тянулись к пропускному пункту, стекаясь из двух ручьёв в один, что сильно замедляло движение. Я объехал их по полю и вклинился у изголовья: меня пустили хмуро и безропотно.

Парковка напоминала огромное цыганское стойбище: машины как попало стояли между цветных палаток и тряпичных флагов на удочках или жердях. Встречались женщины в длинных славянских платьях и в одеждах с психоделическим узором, мелькали чалмы и кепки в форме будды, золотые цепи и татуировки драконов. Здесь любое чудачество сходило за духовность.

Остатки древнего города Аркаима в 1987 году случайно обнаружила группа археологов, которая занималась рутинной проверкой этого участка степи перед строительством водохранилища. Концентрический полис и найденные рядом технические объекты вроде колесницы намекали, что около четырёх тысяч лет назад, задолго до рождения Будды и расцвета Древней Греции, в этих местах была вполне развитая цивилизация.

Для уральцев Аркаим имел особое значение, как бы опровергая теорию о вторичности местной культуры. Промышленный Урал оформился в XVIII веке, когда в эти края пришли горные рабочие, началось строительство железноделательных заводов и возникали крепости для обороны от степных народов – одной из них был Челябинск. До открытия Аркаима считалось, что никакой иной предтечи у Урала не было, поэтому край обречён на терпеливое измельчение руд. Его люди даже в десятом поколении чувствовали себя переселенцами, молчали и трудились. Но Аркаим перевернул эти представления, показав Урал ещё более древним феноменом, чем сама Россия.

Конечно, у челябинцев снесло крышу. Многие поспешили назвать эти места колыбелью цивилизации, хотя никто точно не знал, откуда пришёл этот древний народ и куда он делся. Вакуум нашей самооценки был так силён, что всосал идею Аркаима без остатка, превратив её во взрыв псевдотеорий: его называли местом рождения пророка Заратустры и энергетической осю мира, где время течёт по-другому.

В конечном счёте настоящий Аркаим остался в стороне, превратившись в музей под открытым небом, куда заходят на пять минут, чтобы посмотреть на пыльные реконструкции жилищ, изъеденные наконечники стрел и фундамент концентрического сооружения. Второй Аркаим, культовый, возник на соседних холмах, где люди с просветлённым взором поглощали энергетику места и связывались со своими далёкими предками. Аркаим стал магнитом для верующих, сектантов, кришнаитов, солнцепоклонников – для всех, кто не укладывался в ложе традиционных религий. В день летнего солнцестояния к ним добавлялись бесчисленные толпы отдыхающих, которые пользовались возможностью духовно очиститься и заодно прибухнуть на природе.

Аркаим находился в сотне километров от границы с Казахстаном, и в последние годы языческие движения стали радикализоваться. Сарматские идеи легко приживались в его эклектичной среде. С каждым годом здесь становилось всё больше полиции – все ждали провокаций.