Оказавшись на чужбине, Е.А. Нарышкина не утратила ни стойкости, ни деятельного отношения к жизни. 11 июня 1925 г. она отмечает: «Ну, вот и начинается новая полоса моей жизни, и это – в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой! Что, несмотря на многочисленные удары, изменившие всю мою жизнь, я не потеряла рассудка! Да, это я, и это с меня спросится за то, с чем я подойду к великому дню, когда начнется моя вечная жизнь. Господь даровал мне ясный ум, и я всегда знала об этом, но воля моя по природе слаба, я не умею противиться своим земным желаниям. И все же я ощущаю руку Божью, которая вела меня, и благодарю Господа за испытания и страдания, которые выпали на мою долю как дар Его милости. Осмеливаюсь надеяться, что я не оттолкнула Его любви своими бесконечными прегрешениями и что он будет хранить меня до конца моих дней!»27

Она снова ищет пристанища – «сначала у Армии спасения, потом у протестантских сестер»28, ей приходится заботиться о хлебе насущном, она не приемлет бездействия, тревожится за судьбу своих, как ей кажется, непрактичных близких и пишет в дневнике 31 июля 1926 г.: «Сейчас не время <…> предаваться нытью, которое ни к чему не ведет. Надо жить и обеспечивать жизнь тем, кто от нас зависит»29. При этом ее не оставляют боль и тревога за судьбу России и монархии. Она записывает: «Со жгучим интересом я читаю все, что доходит до нас, о событиях и разногласиях в бандитском правительстве, которое хозяйничает в нашей несчастной стране. Пора было бы совершить решительный государственный переворот и восстановить монархию, страна примет ее с воодушевлением. По-моему, кажется, я единственная, кто об этом говорит, надо утвердить великий принцип легитимности30. А легитимный суверен – несомненно, Николай. Дело не в его достоинствах, дело в его неоспоримом праве. Надо, чтобы этот принцип был признан всем народом независимо от суждений и оценок того, кто его представляет, и чтобы, прежде всего, этот принцип признала семья. Чтобы великий князь Николай поставил на службу этому принципу свою популярность и свою шпагу – и чтобы императрица-мать отказалась от своей ребяческой веры в сказку о том, что император жив и скрывается. Во враждебности к Кириллу с ее стороны есть много от старой семейной вражды, и, конечно, было бы еще одним ударом для нее видеть, как кто-то займет место ее детей. Ей не хватает высоты души, чтобы подняться над этими личными счетами и антипатиями и признать, прежде всего, что спасение России – в объединении народа вокруг скипетра, вокруг одного человека, каким бы слабым он ни был. Самым лучшим было бы пресечь требования всех партий, которые противоречат друг другу и ведут к взаимному уничтожению. Я по-прежнему очень привязана к императрице [Марии Федоровне], будучи, наверное, последней из тех, кто окружал ее после приезда в Россию. Я ее люблю и восхищаюсь ее чистым и любящим сердцем, ее полной достоинства жизнью и благородством ее чувств. Я глубоко предана ей моим сердцем, но мой рассудок не может не видеть, насколько ошибочен избранный ею путь и насколько ее отказ видеть Кирилла усиливает распри в императорской семье и раздоры среди эмиграции. Великий князь Николай стареет в бездействии»31.

Последние годы жизни Е.А. Нарышкина провела в «Русском доме» в Сен-Женевьев-де-Буа, где скончалась 20 октября 1928 г. и была похоронена на русском кладбище. На ее кончину откликнулась некрологом парижская газета «Возрождение»: «Статс-дама, гофмейстерина, кавалерственная дама Елизавета Алексеевна Нарышкина, рожденная княжна Куракина, тихо скончалась на 90-м году жизни, в Русском Доме в Ste-Genevieve des Bois 17(30) октября в 11 ч. 30 мин. вечера. Погребение на местном кладбище после отпевания в домовой церкви Русского Дома и литургия, которая начнется в 10 ч. утра в пятницу 20 окт. (2 ноября), о чем объявляет Русский Дом. Панихиды ежедневно в 3 ч. д. Поездка с вокзала Quai d’Orsay до станц. St-Michel-sur-Orge»32.

Такова внешняя канва жизни высокопоставленной и влиятельной придворной дамы, деятельной благотворительницы Е.А. Нарышкиной. Но помимо этого была другая Елизавета Алексеевна: Zizi, как все ее называли с детства, была восторженной фантазеркой, что не вызывало одобрения ее матери33. Эмоциональная натура девочки искала выход и нашла его в сочинении стихов и в писании дневника, в котором она «стала изливать» «избыток своих ощущений» (с. 257). В отрочестве и юности ее внутренняя жизнь настолько была далека от реальности, что возникло ощущение раздвоенности. Е.А. Нарышкина так описывала свое состояние: «Моя жизненность была так велика, что она создавала свою область фантазии и мечты, помимо всего окружающего. С этого времени, как мне кажется, начинается то раздвоение жизни, которое было моим уделом в течение долгих лет до той поры, пока, достигши наконец пристани, я могла собрать аккорд из бывших так часто болезненных диссонансов» (с. 83). Но в периоды острых душевных переживаний это чувство возвращалось, и вновь она замечала: «Внешняя жизнь текла по-прежнему: раздвоение между ней и моим внутренним миром было ужасно – но никто его не подозревал» (с. 179). В дневниках раздвоенность преодолевалась: в них мирно соседствовали излияния чувств, фантазии, стихи и точное, почти протокольное изложение событий. Обладая «редкой непроизвольной» памятью34, Елизавета Алексеевна с ранних лет подробно описывала все происходившее вокруг, а окружали ее с детства «интересы общественного характера», которыми жила ее семья – семья дипломата и высокопоставленного придворного, связанного родственными узами с знатными и влиятельными семьями Европы. К тому же почти вся семья Куракиных находилась на службе при императорском дворе: отец – у великой княгини Марии Николаевны, мать – у великой княгини Екатерины Михайловны, а позднее у цесаревны Марии Федоровны, сестра Александра (с 1866 г.) – у цесаревны, затем императрицы Марии Федоровны, сама Елизавета Алексеевна – сначала у великой княгини Екатерины Михайловны, потом у великой княгини Ольги Федоровны, затем у императрицы Александры Федоровны. Находясь в гуще жизни императорской семьи, Е.А. Нарышкина обладала информацией о политических событиях и решениях высшей государственной власти из первых рук. Поэтому политика находит отражение в ее дневниках, даже когда она пишет о своих переживаниях или семейных событиях. Начав вести дневник (а писала она его по-французски, поскольку это был ее первый «природный» язык) сначала для того, чтобы было кому «поверить свои восторги», и называя его «милым и скромным наперсником» («cher et discret confident»), которому можно излить свою душу и высказать любую тайну, Нарышкина делает его хранителем не только собственных мыслей и чувств, но и важных cведений, касающихся политической жизни России. Выдержка и умение скрывать свои чувства позволили ей на протяжении многих лет находиться на службе при дворе, часто не имея возможности высказать свое мнение, и потому лишь в дневниках она позволяла себе «открыть уста». Она делилась своими мнениями только с очень близкими друзьями, такими, как юрист, писатель и общественный деятель А.Ф. Кони. Она не показывала никому свои дневниковые записи, даже отцу, хотя «была очень близка к нему». Нарышкина вспоминала: «Он читал мне все свои записки, размышления, стихи, наполнявшие несколько толстых тетрадей, и находил во мне понимание и отзывчивость, но я никогда не говорила ему о себе» (с. 212). Лишь с течением времени она стала осознавать ценность своих записей не только для себя, но и для других и почувствовала необходимость поделиться своим жизненным опытом.