Почти все они встречаются в описаниях голодных смертей в Новгороде. Трагическая сила этих отрывков, художественная острота и законченность поразительны. Рассмотрим, как она достигается стилистически. Сочетание «туга и беда» фигурирует в описании голода под 6636 (1128) года:

«В се же лето люте бяше осминька ръжи по гривне бяше; и ядяху люди листь липов, кору березову, инии молиц истълъкше, мятуще с пелъми и с соломою; инии ушь, мъх, конину, и тако другим падъшим от глада, трупие по улицям и по търгу и по путьмь и всюду: наяша наимити возити мертвьця из города съмородъм нелга вылести. Туга, беда на всех. Отец и мати чадо свое въсажаеши в лодью даром гостьм, ово их измороша, а друзии разидошася по чюжим землям. И тако по грехом нашим погыбе земля наша»4 Мы видим, напряженная художественная выразительность достигается именно сочетанием эмоциональных восклицаний с конкретными, почти натуралистическими деталями. Некоторые из этих бытовых подробностей, отмечавшихся ранее в западноевропейских хрониках, встречаются и в новгородских летописях, когда лето писец, не прибегая к другим средствам, описывает голод. Чаще всего перечисляются цены на продукты. В таких случаях это напоминает деловой характер берестяных грамот. «Бысть дорогов в Новегороде: купляхуть кадь ржи по 4 гривне, а хлеб по две ногате, а мед пуд по 10 кун»5 . Очевидно, здесь отражается деловая жизнь торгового города.

Можно выделить и те постоянные мотивы, о которых мы упоминали. Это и подробное изображение того, что люди едят с голоду, и ужасное описание множества трупов. Мотив отдачи детей в рабство соответствует тем сценам <<очищения от голодающих», о которых писал Ле Гофф. Гамельнский крысолов-флейтист уводит детей, голодных бедняков увозят из Генуи на кораблях, подобно тому как в новгородской летописи родители сакают детей даром в ладью к купцам. Люди расходятся по <<чужим землям», что вызывает яркий и значимый для литературы XI-XIII веков образ-представление о «погибели земли».В отличие от западноевропейских текстов, уход людей в другие земли становится болезненным переживанием, которое древнерусский книжник возвышает до впечатляющего художественного обобщения.

Иногда восклицания вклиниваются в текст, наполненный более страшными деталями. «Изби раз на Въдвижение честьнаго хреста обилье по волости нашеи, и оттоле горе уставися велико: почахом купити хлеб по 8 кун, а ржи кадь по 2О гривен, а в дворех по пол-30, а пшенице по 4О гривен, а пшена по 50, а овсе по 13 гривен. И разидеся град нашь и волость наша, и полны быша чюжии гради и страны братье нашеи и сестр, останъи почаша мерети. И кто не прослъзиться о семь, видяще мертвьця по уличам лежащи,и младенця от пьс изедаемы. И въложи бог в сердце благо створити архиепископу Спыридону: и постави скудельницю у святых Апостол, в яме, на Просьскои улици, и пристави мужа блага, смерена, именьмь Станила, возити мъртвьця на кони, где обидуце по городу и тако беспрестани по вся дни влачаше, и наполни до върха, иже бысть в нем числом 3000 и 30»6 Ростислав ушел в Торжок, убили Семена Борисовича, разграбили его двор и много иных дворов, дали посадничество Степану Твердиславичу, пригласили и Ярослава княжить в Новгород, но тот «седел» две недели и ушел, оставив двух сыновей. . Рассказывается о смерти и погребении игумена Саввы. и потом снова: «Мы же на преднее възвратимься, на горкую и бедную память тоя весны. Что бо рещи или что глаголати о бывшей на нас от бога казни. Яко инии простая чадь резаху, люди живыя и ядяху, а инии мъртвая мяса и трупие обрезающе ядяху, а друзии конину, псину, кошкы:      lf тех осочивъше, тако творяху, овеих огным ижгоша, а других осекоша, иных извешаша; ини же мъх ядяху, ушь, сосну, кору липову и листь, ильм, кто что замысля; а инии пакы злии человеци почаша добрых людии домы зажигати, кде чююче рожь, и тако разграбливахуть имение их, в покаяния место злое; и горцяшии того быхом на зло, а видяще пред очима нашима гнев божии: мъртвеци по уличам и по торгу и по мосту по великому от пьс изедаемы, оже не можаху погребати. И поставиша другую скудьлницю на поли, коньць Чюдиночеве улици, и бысть та пьлна, в неиже числа несть; а 3-тью поставиша на Колени, за святымъ Рожьством, и ти же бысть пълна, в неиже числа несть. Тоже нам все видяще пред очима, лучьшим быти, мы же быхом пущыщи: брат брату не съжаляшеться, ни отець сынови, ни мати дьчери, ни сусед суседу не_уламляше хлеба, ни бысть милости межи нами, и бяше туга и печаль, на уличи скърбь друг с другом, дома тъска, зряще детин плачюще хлеба, а другая умирающая. И купляхом no гривне хлеб и побольшую, а ржи 4-ю часть кади купляхом по гривне серебра; и даяху отци и матери дети свое одьрень ис хлеба гостьм. Се же горе бысть не в нашем земли в одинои, и по всеи области Русскеи кроме Кыева одиного>>. Мы видим все встречавшиеся ранее мотивы: и перечисление дороговизны того, что люди едят, и множество мертвых. Жутковатое описание прерывается сухим отчетом о политических событиях. Потом снова сцены того, что творится в городе. Грабежи и пожары связаны с каким-то безнравственным поведением власть имущих, возможно спекуляцией (<<кде чююче рожЬ») , начинает звучать моральное осуждение, встречающееся и в рассказе о Прохоре Лебяднике. Вклинивается в текст и как бы подробно и детально раскрытое изображение <<погибели земли». В то же время мы снова встречаем эмоциональные восклицания-перечисления. «Мы же на преднее възвратимся, на горкую и бедную память той весны…». Упоминанием <<горькой и бедной памяти той весны>> летописец подчеркивает незабываемость трагедии, эмоциональная оценка должна увековечить ее для иных времен. В предпоследнем отрывке эмоциональные существительные, лишь обобщенно названные в других местах летописи, приурочены к разным местам, словно распределены по ним: на улице – скорбь, а дома – тоска. Подобное встречается в «Слове о полку Игореве» и в «Слове Даниила Заточника», где туга, печаль, тоска связаны с с какими-то определенными местами или городами. Но в Новгородской летописи встречаем и еще один интересный момент. В ней есть попытка раскрыть и нравственные причины туги, печали, скорби – между людьми нет милости, они не хотят поделиться хлебом, тоска, потому что дети плачут о хлебе. Так формируется страшное представление о погибели земли.

Итак, в древнерусских текстах встречаются те же, что и в западноевропейской литературе, мотивы и представления, ассоциирующиеся с голодом. Возможно, это связано с типологической близостью ситуаций. Но мы встречаем и некоторые особенности в новгородском летописании. Благодаря использованию эмоциональных восклицаний, сцены голода изображены с особой художественной экспрессией. Древнерусский книжник постоянно выражает свою скорбь, горе.

Мучительная нравственная оценка поведения людей, даже во время страшного бедствия забывающих о милости, жалости, справедливости, приводит к созданию обобщенно яркого представления о «погибели земли».

Милость, жалость, правда не только важны, но и могут стать спасением от «погибели».

Книги, подобные монографии Ж. Ле Гоффа, помогают понять историю как западноевропейскую, так и отечественную, да и, безусловно, сознание современного человека. ·

С принятием христианства в поэтике литературы Руси XI-XIII веков возникло причудливое сочетание книжной, прежде всего библейской традиции и фольклорной, восходящей к языческой образности. В условиях древнерусского двоеверия происходил процесс взаимообогащения, nлодотворного взаимовлияния этих двух культур, приводящий к созданию ярких памятников. Одним из таких произведений было Слово Даниила Заточника.

Слово и Моление Даниила Заточника – памятник, вызывавший на протяжении истории его изучения самые противоречивые и противоположные мнения. Но, в основном, все дискуссии были сконцентрированы на нескольких сnорных проблемах. Одним из таких вопросов был вопрос о времени возникновения редакций. Приоритет Слова доказывали Е. И. Модестов, П: П. Миндалев, И У. Будовниц, С. П. Обнорский, Д. И. Абрамович, Б. А. Романов, М. О. Скриnнль, Н.Н Воронин, приоритет Моления – В. Н. Перетц, Н. К. Гудзий, В. М. Гуссов и др.7