Недолго раздумывая, я пристроился к нему, спасибо старику Ахмет-Тайки. Пристроился как клишник, а также крутил у него орга́н. С ним мы ходили по дворам, по площадям, по трактирам. Заходили в казармы, сумасшедшие дома и заведения более сомнительного свойства, окна которых даже днём обязательно завешиваются плотными шторами.
Работа было донельзя тяжёлая. От бесконечных переходов со двора во двор, от постоянного выгибания и изгибания тело к вечеру начинало так ныть и болеть, что по ночам я не находил себе места и плакал. Физические страдания я переносил относительно легко, считая их необходимой тренировкой моего будущего циркачества. Но с нравственными муками, окружающий мой труд, я не мог мириться. Обстановка меня угнетала и заставляла искать выхода. Особенно я страдал, работая в публичных домах, где видел последнюю ступень падения и унижения человека.
При всём том мне постоянно приходилось голодать. Одежда была всегда в лохмотьях. Вместо сапог опорки. Но скудный заработок полностью отдавал нашим нуждающимся родителям. Всё это заставляло меня думать только об одном, как бы вырваться из этой не столько тяжёлой, сколько унизительной жизни.
К великому для меня счастью, в Ригу приехал цирк Момино. И мне удалось поступить в него служителем к дрессировщику. Я чистил и мыл его животных, прогуливал их, готовил им пищу, кормил. Во время представления помогал дрессировщику за кулисами. Здесь я не забывал своих достижений по акробатике. В свободное время практиковался. И спасибо одному старому акробату, который, видя моё старание, показал мне приёмы сальто-мортале.
Из Риги с этим цирком я поехал в Нарву и в Валк. В последнем городе в цирке Момино я стал реквизитором, то есть готовил реквизит для пантомим и помогал на манеже. Жалованье мне было положено пятнадцать рублей в месяц на полном своём иждивении. Но сборы были слабы, и я даже этих денег не получал. Питался у знакомых и товарищей. Кто даст кусок хлеба, кто что. Я всё это переносил, смутно сознавая, что начинаю приближаться к цели. Мечта моя потихоньку начинает осуществляться – я наконец работаю уже в самом цирке. Момино было четыре брата – Алекс, Паня, Жорж и Володя. От него-то мне больше всего и доставалось. Он меня без всякой причины, для потехи, так нещадно бил кулаками и шамбарьером, что я не выдержал и решил бежать. Не имея денег, зайцем, под скамейкой, уехал из Валка в Ригу. Переезд совершился более чем благополучно. Пассажиры не только меня прятали, но даже подкармливали. Дома родители, по своей бедности, помочь мне не могли. Но счастье меня уже заметило и начало понемногу улыбаться.
Вслед за мной в Ригу прибыл цирк братьев Труцци. И я был принят в него помощником реквизитора, правда, за двенадцать руб лей в месяц и тоже на своём иждивении. Но здесь наконец это крохотное жалование мне стали платить аккуратно. Я проработал у них весь сезон в шесть месяцев. Если позже я стал артистом, то этим в сильной степени обязан цирку Труцци.
Тут у артиста Монтавани я проходил акробатику и вольтиж. В этом же цирке работали знаменитые клоуны Лепом и Эйжен. От них ушёл их служащий при реквизите. Тогда они, видя моё старание, пригласили меня на его место. Вот эта работа и сыграла роль в моей артистической судьбе.
Работа у этих выдающихся артистов пришлась мне как нельзя лучше на руку. Здесь я впервые очутился у самого дела. Не теряя времени, я знакомился в подробностях с клоунским реквизитом для антре, изучал гримировку клоунов. И когда, как мне показалось, основательно всё это усвоил, стал проситься у Труцци в ковёрные Рыжие. Спасибо Труцци, умирать буду, не забуду его добра. Он согласился, и я вскоре уже принял участие в его цирке в «шари-вари». Ты прекрасно знаешь – это когда вся труппа полностью вместе с Рыжими клоунами и акробатами с криком и гиком прыгают на манеже, увеселяя публику. Днём же помогал в цирке как берейтор, в дрессировке лошадей.
Служил я так три года. Но оклад был скромным. И для добавочного приработка, как во время кочёвок цирка, так и на постоянных стоянках его, услуживал артистам, таскал их чемоданы, сундуки и другие вещи, получая за это грошовые «на чай».
Я настойчиво лелеял свою мечту. Во всём себе отказывал, а чаевые деньги собирал, копил, и на них наконец, о счастье, сделал себе собственный первый клоунский парик и костюм. Не надо говорить, какого это было всё скромного достоинства, но для меня эти вещи не имели цены.
Сознавая, что в большом цирке Труцци с его солидным артистическим персоналом мне самостоятельной работы не дождаться, я уехал в Цирк Горец, в Пернов. Здесь с Андре Чинизелли стал работать клоунское антре, стараясь копировать Эйжена.
С Чинизелли я проработал в Пернове, затем в Юрьеве, откуда клоун Рязанов переманил меня к себе в партнёры на жалование сорок рублей в месяц. Он был в нашем антре главным, я его помощником.
Счастье всё более и более начинало меня баловать. Рязанов платил мне жалование самым аккуратным образом. Выступления наши имели успех, и я чувствовал, что начинаю выбираться в люди.
Из Юрьева я с Рязановым перешёл в Витебске в цирк Андржиевского. Но у последнего были слабые сборы. Мы не получали жалования. К тому же Андржиевский, узнав, что в цирке Труцци я был за берейтора, начал меня заставлять помогать в дрессировке лошадей. Я отказался, говоря, что служу у него артистом-клоуном. Тогда в отместку он стал меня нещадно штрафовать. Несправедливость директора и неаккуратность выплаты денег заставили меня с Рязановым покинуть цирк Андржиевского и без денег поехать в цирк Франца Изако в Либаву.
Постоянное полуголодное существование, мизерная и к тому же неаккуратная выплата денег не выпускали меня из цепких лап нужды. Я был вечно голодным, по костюму же форменным оборванцем.
Когда мы с Рязановым приехали в Либаву, он, как одетый прилично, смог прямо отправиться к директору, чтобы представиться ему и попросить аванс. Я же не мог идти с ним вместе, не смел показаться директору на глаза. Мешали тому мои опорки, подвязанное вместо пояса простой верёвкой пальто, которое скрывало полное отсутствие у меня белья.
Директор выслушал просьбу Рязанова об авансе и потребовал, чтобы я тоже пришёл к нему представиться. Было утро первого дня Пасхи. Все артисты были одеты по-праздничному. Я спрятался за деревом недалеко от цирка. Оттуда с бьющимся сердцем наблюдал разговор директора с Рязановым, боясь показаться на глаза в этом жалком виде.
Делать нечего, надо было исполнять требование директора и идти к нему. В глазах у меня помутилось, и я с сердечным трепетом подошёл к Изако. Он, увидев меня, прямо испугался и сказал стоявшему тут же режиссёру Данкову, чтобы наше антре было поставлено после праздников. Я пришёл в ужас, мысленно сообразил, что мне, значит, предстоит ещё три дня ничего не есть и не пить и быть в этом же ужасном костюме. Собрал всю свою смелость и с отчаянием сказал ему: «Господин директор! Не судите по костюму и по лицу, судите по работе!»
Вероятно, мой голос и интонация подействовали на него, он внимательно на меня посмотрел и приказал режиссёру, чтобы наш номер был поставлен сегодня же на дневном представлении сверх программы. После этого приказания я немедленно отправился в цирк в артистическую уборную, а Рязанов побежал на вокзал за нашим реквизитом и костюмами.
До спектакля оставалось ещё много времени, цирк был пуст. Я воспользовался отсутствием артистов и, чтобы никто не увидел, что я без белья, быстро развязал верёвку-пояс, сбросил с себя пальто и влез в свой костюм Рыжего.
У Изако до нас полтора месяца работали талантливые Эйжен и Лепом. Как и всюду, они здесь пользовались исключительным успехом и были любимцами публики. Состоя у них на службе ещё в цирке Труцци, я всегда самым внимательным образом наблюдал их антре, стараясь не пропустить ни одного штриха. Позже, выступая уже сам, я рабски копировал Эйжена. Понимая всю серьёзность сегодняшнего положения, я в страшном волнении вышел с Рязановым на арену и по своему обыкновению стал копировать Эйжена. Публика приняла меня за подлинного Эйжена, и мы с Рязановым ушли с арены под аплодисменты всего цирка. Овация была полная, успех головокружительный.
