По всей видимости, этим и объяснялась перемена в поведении человека с траурным крепом, который наедине с собой отбросил холодные одежды внешнего приличия и дал волю сердечной искренности, таким образом едва ли не превратившись в другого человека. Приглушенная аура его деликатности была окрашена нескрываемой меланхолией, – хотя это чувство и противоречило благопристойности, оно тем сильнее свидетельствовало о его искренности, ибо неведомо как, но искренность порой идет рука об руку с меланхолией.

В печальной задумчивости он прислонился к бортовому поручню, не замечая другую задумчивую фигуру поблизости, – молодого джентльмена в плаще с воротником, похожим на дамскую горжетку, который был откинут назад и перевязан черной лентой. Судя по квадратной броши с затейливой гравировкой из греческих букв, он был студентом колледжа, – возможно, второкурсником, совершавшим свое первое речное путешествие. В руке он держал маленькую книгу, обернутую в плотный пергамент.

Услышав бормотание своего соседа, молодой человек посмотрел на него с некоторым удивлением и даже с интересом. Очевидно, он был человеком сдержанным или застенчивым, поскольку в отличие от большинства других студентов не стал начинать разговор. Между тем незнакомец с траурным крепом усилил его застенчивость, переключившись с монолога на диалог в манере, странным образом сочетавшей воодушевление и фамильярность.

– О, кто это? Вы слышали меня, мой юный друг, не так ли? Как погляжу, вам тоже грустно. Но моя меланхолия не заразна!

– Сэр… сэр… – промямлил студент.

– Прошу вас, – с дружелюбной жалостливостью, – прошу вас, друг мой, что за книгу вы держите в руке? Дайте посмотреть, – он аккуратно забрал книгу. – Тацит![29] – и, открыв наугад, прочитал: – «В общем и целом, мне предстоит темный и постыдный период». Дорогой мой юный сэр, не читайте эту книгу, – горячо сказал он и прикоснулся к руке своего ошеломленного собеседника. – Это же яд, нравственный яд! Даже там, Где у Тацита есть правда, она приобретает действие лжи, поэтому является отравой для молодых умов. Я очень хорошо знаком с Тацитом, – во времена моего студенчества он едва не склонил меня к цинизму. Да, я стал подгибать воротничок и расхаживать вокруг с высокомерно-безрадостным выражением.

– Сэр, я… я…

– Можете мне доверять. Возможно, мой юный друг, вы находите в Таците, – как и во мне, – одну лишь меланхолию, но я скажу больше: он безобразен. Существует огромная разница между меланхолическим настроением и безобразием. Первое может показывать вам, что мир все равно прекрасен, но никак не второе. Первое можно совместить с благожелательностью, но второе – никогда. Одно углубляет наше представление о сущем, другое делает его более грубым и мелочным. Откажитесь от Тацита. С френологической точки зрения, мой юный друг, у вас хорошо развитый, пропорциональный и крупный череп, но наполненный отвратительными воззрениями Тацита, ваш обширный мозг, подобно мощному быку на скудной лужайке, будет мучиться от голода.

– Право же, сэр, я…

– Понимаю, понимаю. Разумеется, вы читаете Тацита ради лучшего понимания человеческой натуры… как если бы истину можно было постигнуть с помощью клеветы. Мой юный друг, если ваша цель состоит в познании человеческой натуры, выбросьте Тацита и отправляйтесь на север, к кладбищам Оберн и Гринвуд.[30]

– Честное слово, я… я…

– Не стоит: я предвижу, что вы можете сказать. Но вы носите с собой Тацита… этого презренного Тацита. Хотите посмотреть, что я ношу с собой. Видите? – он достал томик из кармана. – Эйкенсайд, его «Услады воображения».[31] Однажды вы познакомитесь с этими стихами. Какой бы нам ни выпал жребий, мы должны читать безмятежные и вдохновенные книги, внушающие любовь и доверии. Но Тацит! У меня уже давно сложилось мнение, что эти классики являются проклятием для студентов, – не говоря о безнравственности Овидия, Горация, Анакреона, опасной теологии Эсхила и всех остальных, – где читатель находит мнения, оскорбительные для человеческой натуры, как у Фукидида, Лукиана, Ювенала, но особенно у Тацита. Когда я думаю о том, что с начала просвещенного века эти классики были любимцами многих поколений студентов и пытливых людей, то с содроганием думаю о том, какая масса неожиданных и непредвиденных еретических взглядов накопилась за столетия в самом сердце христианства. Но Тацит… это самый выдающийся пример еретика; ему нельзя доверять ни на йоту. Что за насмешка, когда подобных авторов считают мудрецами и ценят труды Фукидида как руководство по государственному управлению! Но особенно я ненавижу Тацита; надеюсь, не греховной, а праведной ненавистью. Не доверяя себе, Тацит разрушает доверие у своих читателей.[32] Разрушает доверие, отеческое доверие, которое, – Бог тому свидетель, – и без того редко встречается в нашем мире. Дорогой мой юный друг, вы еще сравнительно неопытны, но приходилось ли вам замечать, как мало, ничтожно мало доверия существует вокруг? Я имею в виду доверие между людьми, а конкретнее – между незнакомыми людьми. Это самый прискорбный факт в нашей юдоли скорбей. Доверие! Иногда мне кажется, что оно скрылось от нас, что доверие – это новая Астрея,[33] – оно ушло, вознеслось на небо, исчезло!

Он с приятнейшей улыбкой подступил ближе, встрепенулся и посмотрел на собеседника.

– Принимая во внимание эти обстоятельства, не могли бы вы, мой дорогой сэр, – хотя бы ради эксперимента, – просто довериться мне?

Как уже было сказано, студент с самого начала боролся со все возраставшим смущением и замешательством, возникшим из-за странных слов незнакомца, чьи тирады были многоречивыми и настойчивыми. Он не раз пытался разорвать эти чары примирительными или прощальными комментариями, но все было тщетно. Незнакомец каким-то образом завораживал его. Не удивительно, что когда прозвучал последний призыв, он почти лишился дара речи, но, будучи застенчивым человеком, резко повернулся и ушел, оставив раздосадованного незнакомца, который побрел в другую сторону.

– Тьфу на вас! Почему капитан должен страдать от этих попрошаек на борту?

Эти обидные слова принадлежали ухоженному краснощекому джентльмену с тростью, в набалдашнике которой блестел рубин, и были обращены к человеку в сером костюме с белым галстуком, который, вскоре после вышеописанной беседы, обратился к нему с просьбой о пожертвовании в пользу «Приюта для вдов и сирот», недавно основанного для семинолов.[34] На первый взгляд этот мужчина, как и человек с траурным крепом, был одним из более или менее благородных неудачников, но при более пристальном рассмотрении его лицо выражало не меланхолию, а скорее осознание священного долга.

Добавив еще несколько обидных и неприязненных выражений, состоятельный джентльмен поспешил прочь. Но, даже грубо отвергнутый, человек в сером костюме не стал попрекать его или сетовать на судьбу, и терпеливо оставался в одиночестве, а его лицо постепенно приобрело выражение спокойной, непреклонной уверенности.

Спустя некоторое время к нему приблизился пожилой, довольно тучный джентльмен, тоже получивший предложение внести вклад в пользу вдов и бездомных. Он встал, как вкопанный, и грозно нахмурился.

– Послушайте, вы, – проскрежетал он выставив пузо перед собой, как болтающийся мешок с песком. – Послушайте, вы просите деньги от имени других людей, а лицо у вас длиной с мою руку до локтя! Вот что я вам скажу: существует такая вещь, как серьезность, и у осужденных преступников она бывает неподдельной. Но также существует три вида вытянутых лиц; из-за горестного бремени, из-за худобы и впалых щек, и наконец, лицо мошенника. Вам лучше знать, какое из них ваше.