– Да вот он, – с широкой улыбкой ответил калека и поднял свой тамбурин над головой.

– Это солнце, да?

– Точно так, сэр. В городе сей добрый пекарь греет камни для старого негра, когда он спит на мостовой по ночам.

– Но только летом, старина, только летом. Как же насчет зимы, когда холодные казаки звенят своими стременами да сбруями? Как насчет зимы, старина?

– Тогда бедный старый негр трясется и дрожит от холода, сэр. Ох, сэр, уж лучше не говорите о зиме! – содрогнувшись, добавил он и побрел в глубину толпы, как подмерзший черный барашек, ищущий уютного лежбища в средоточии белого стада.

Ему перепало совсем немного монет, и менее обходительные пассажиры, привыкшие к его странному облику, уже начали отворачиваться от него, когда негр внезапно оживил их первоначальный интерес, случайно или по умыслу, взывавшему одновременно к состраданию и разнообразию, поднялся на своих искалеченных ногах и принял собачью позу. Короче говоря, теперь он изображал собаку и стал вести себя подобно дружелюбному псу. По-прежнему шаркая среди толпы, теперь он то и дело останавливался, запрокидывал голову и разевал рот, как слон, которому кидают яблоки в зверинце. Люди расступались перед ним и наблюдали за причудливой игрой, где рот калеки служил одновременно мишенью и кошельком, когда он ловил монетки на лету и сопровождал каждую удачную попытку трескучим бравурным пассажем на тамбурине. Собирать подаяния – утомительная задача, а обязанность выглядеть радостным и благодарным во время этого испытания еще тяжелее, но, каковы бы ни были его подлинные чувства, он глотал монетки, одну за другой отправляя их в пищевод. При этом он почти всегда улыбался и лишь дважды поморщился, когда некоторые монеты, брошенные наиболее игривыми жертвователями, попадали ему по зубам, – впрочем, это досадное неудобство объяснялось тем обстоятельством, что вышеупомянутые монеты оказывались пуговицами.

В продолжение этой игры в подаяние, хромой, косоглазый и угрюмый индивидуум с постным лицом, – возможно, отставной таможенный чиновник, который, неожиданно лишившись средств к приятному существованию, вознамерившийся отомстить правительству и человечеству в целом за свою убогую жизнь ненавистью либо подозрением ко всем и вся, – этот жалкий бедняга, исподтишка наблюдавший за негром, заворчал о том, что его уродство, мол, есть обычное надувательство с целью наживы, чем вылил ушат холодной воды на добродушные забавы игроков, бросавших монетки.

Но, поскольку эти подозрения исходили от человека, который сам ковылял на деревянной ноге, его слова не произвели впечатления на присутствующих. То обстоятельство, что калеки более всех остальных должны дружелюбно относиться друг к другу, – или, по крайней мере, воздерживаться от ядовитых замечаний в адрес товарищей по несчастью, – не приходило в голову веселой компании.

Между тем, лицо негра, ранее преисполненное терпеливого добродушия, приобрело унылое и даже страдальческое выражение. Осознание физического уничижения по сравнению с надлежащим человеческим достоинством придало ему вид пассивной и безнадежной мольбы, как будто инстинкт подсказывал, что правда или неправда не имеют особого отношения к настроению, которому могут поддаться высшие умы.

Но интуиция, подкрепленная опытом, все же является учителем под покровами рассудка, который сам утверждает суровыми словами Лисандра, после того, как чары Пака сделали из него провидца:

Поэтому, хотя люди и могут внезапно менять свое предрасположение, это чаще происходит не от своеволия, но от прояснения рассудка, как в это было в случае Лисандра.

Тем не менее, они начали внимательнее приглядываться к негру. Тогда, расхрабрившись от этого свидетельства действенности его слов, человек с деревянной ногой захромал к негру и с видом церковного сторожа, обличающего самозванца, сорвал с него лохмотья и оттолкнул в сторону; но тут он был остановлен ропотом толпы, проявившей неожиданное сочувствие к бедному малому, против которого они совсем недавно ополчились. Поэтому хромой был вынужден удалиться, в то время как остальные, обнаружившие себя единственными судьями в данном вопросе, не могли удержаться от возможности исполнить эту роль, – не потому, что одной из людских слабостей является удовольствие решать судьбу человека на скамье подсудимых, каковым несомненно был этот несчастный негр, но потому, что человеческое восприятие странно обостряется, когда вместо того, чтобы стоять и смотреть, как предполагаемый злодей терпит жестокие нападки судебного чиновника, толпа внезапно сама желает выступить в роли судей. В Арканзасе законный суд однажды признал человека убийцей, но люди сочли такой приговор несправедливым и спасли его ради того, чтобы он предстал перед их собственным судом. Но получилось так, что они сочли его даже более виновным, чем законный суд, и вынесли смертный приговор; так что виселица стала воистину предостерегающим зрелищем – человека, повесили его же друзья.

Но здешняя публика даже отдаленно не дошла до таких крайностей, удовлетворившись ненавязчивыми и тактичными вопросами; в том числе, они спросили негра, есть ли у него документальное доказательство или хотя бы простая бумага с его описанием, которая могла бы подтвердить, что его плачевное состояние не является фальшивым.

– Нет, нет, у бедного старого негра нету никаких ценных бумаг! – причитал он.

– Но есть ли кто-нибудь, кто может замолвить за тебя доброе слово? – произнес человек, недавно подошедший сзади: молодой священник епископальной церкви в длинном черном сюртуке, облегавшем его фигуру. Он был невысоким, но величавым, с ясным лицом и голубыми глазами; его облик дышал простодушием, мягкостью и здравомыслием.

– Ох, да, да, джентльмен! – с готовностью отозвался бедняга, как будто его память, замороженная немилосердным отношением, вдруг оттаяла при первом ласковом слове. – Да, да, на борту есть очень славный и добрый джентльмен с траурной повязкой; и джентльмен в сером костюме с белым галстуком, который все про меня знает; и джентльмен с большой книгой; и джентльмен в желтом жилете; и джентльмен с латунной табличкой; и джентльмен в фиолетовом халате; и джентльмен вроде солдата, и еще много хороших, добрых, честных джентльменов, которые знают меня и будут говорить за меня, благослови их Господь; и еще один, кто знает бедного старого негра не хуже меня самого, благослови его Господь![19] Найдите, найдите их, – горячо добавил он. – Найдите их поскорее, и убедитесь, что бедный старый негр достоин доверия всех этих добрых джентльменов.

– Но как мы найдем всех этих людей в такой толпе? – спросил наблюдатель, стоявший рядом с зонтиком в руке. Это был человек средних лет, судя по виду, сельский торговец, чья естественная симпатия заметно поумерилась из-за неестественной враждебности отставного таможенного чиновника.

– Где мы найдем их? – с легкой укоризной отозвался молодой священник епископальной церкви, – Для начала я пойду и найду хотя бы одного, – поспешно добавил он и удалился, верный своему слову.

– Напрасная затея! – прокаркал хромой, который снова приблизился к ним. – Не верьте, что на борту найдется хоть одна живая душа, знакомая с ним. Откуда у такого попрошайки могла бы найтись целая куча добрых друзей? Он может быстро ходить, если попробует; он может ходить быстрее меня, но врет еще быстрее. Это какой-то белый прощелыга, скрюченный и перекрашенный под чернокожего. Мошенник, как и все его приятели.

– Разве вы лишены сострадания, друг мой? – сдержанный тон методистского пастора, подошедшего к ним, разительно отличался от его непокорного вида: это был высокий и мускулистый уроженец Тенесси с пылкой душой, который во время войны с Мексикой вызвался служить капелланом в добровольческом стрелковом полку.

– Сострадание – это одно, а правда – другое, – возразил хромой. – Я утверждаю, что он мошенник.