Осмелев окончательно, малая хватает меня ручонками за голову и громко, по-детски, чмокает в губы.

Смеемся.

Поднимаюсь, возвращаю сокровище мамашке.

- А у мамы дома есть твоя голая фотография, - доверительно, но так, что слышат все вокруг, заявляет мелкая пакостница.

Пигалица краснеет до корней волос, пытается как-то заткнуть фонтан красноречия, так неожиданно вскрывшийся у ее чада. Но неудачно.

– Из журнала, - важно уточняет Анечка, крепко сжимая блокнот.

Вот оно что! Моя поклонница, оказывается, далеко не дошкольного возраста…

Смотрю на погибающую от смущения пигалицу и не могу сдержать сарказм.

- Надеюсь, Лана, вы меня хоть не в туалете держите, - спрашиваю с обезоруживающей улыбкой.

Барышня чуть не плачет – то ли от смущения, то ли от еле сдерживаемого смеха. Галантно пожимаю ей руку и подмигиваю малявке.

Обнимаю хихикающую Аньку и тащу ее к выходу.

Уже на улице она, отсмеявшись, заглядывает мне в глаза.

- Ох, Сережка…

- Что?

- И как ты это делаешь, что от тебя все девки кипятком писаются?

- Ну ты скажешь тоже… - фыркаю я.

- Скажешь нет?

– Ты же не писаешься.

- Уверен?

Она резко останавливается посреди улицы.

- Проверь.

Замираю в недоумении.

- Сейчас же, - она блудливо проводит кончиком языка по губам, прикрывает глаза и разводит полы шубки, демонстрируя слегка раздвинутые, обтянутые черными колготами, ножки.

Прохожие обтекают нас, не обращая никакого внимания. Подхожу к ней вплотную.

Кладу ладонь на ее бедро, знакомой дорогой двигаюсь вверх. Немного поддергиваю короткую шерстяную юбку. Ласково глажу теплую, мягкую ложбинку… Она сводит бедра, сжимает мою руку и кладет свою ладонь мне на шею, чувствительно впиваясь острыми коготками в кожу. Голубые глаза сияют небом. На губах легкая улыбка.

- Запомни, Ланской, - шепчет она, не отрывая своего взгляда от моих глаз, - заведешь бабу – удавлю, рука не дрогнет. Ты мой… Только мой…

Ее дыхание почти смешивается с моим. Чувствую неудержимое, до физической боли, желание. И ужас от осознания того, что Аня не шутит…

- Ты согласна?..

Она лукаво щурится.

- Посмотрим…

У меня идет кругом голова. Я не верю, что это происходит…

Сжимаю ее между ножек и с наслаждением впиваюсь поцелуем в сочные влажные губы.

Аня сладострастно вздыхает.

- Согласна… - бездонный голубой взгляд, и я понимаю, что снова попался. - На сегодня… - с коварной улыбкой добавляет она.

Аня задорно смеется, выскальзывая из моих рук и не спеша, вызывающе, запахивает шубку.

Как же это я пропустил тот момент, когда полностью и без остатка стал ее рабом?..

На дурацкую же фотосессию для российского «Вог» меня позапрошлым летом сосватала Нинель. Денег мне не заплатили, но зато напечатали обширнейшее интервью, больше походившее на рекламный постер «Зеркального». Фотографировали в студии, в разных вещах и позах, но самой популярной фотографией стала одна, сделанная случайно, без подготовки, в тот момент, когда я переодевал рубашку. Разлетевшись мемом по всему интернету, это фото попадалось мне постоянно, а Анька с Танькой поставили его себе в телефоны на мой звонок…

Пятнадцать лет назад я приехал в Москву из Питера тренироваться у Нинель Тамкладишвили…

Нет, не так. Вот…

В три года моя бабушка впервые поставила меня на коньки…

Нет… Правильнее, наверное, начать с самого начала…

Итак…

Одним прохладным утром марта 1998 года, скоропостижно и неожиданно, вопреки своим планам и желаниям, в одной питерской больнице, молодая и малоизвестная широкой публике фигуристка Нина Ланская успешно родила меня. Я ее об этом не просил от слова совсем, но моим мнением, как водится, поинтересоваться забыли. Ну, родила и родила – спасибо и на этом. Тем более, что знакомство наше, едва начавшись, тут же прервалось на долгие годы. Но вы не подумайте, что моя мамочка была совсем уж отпетой стервой. Нет. Она просто очень хотела заниматься своим любимым спортом в своей любимой Америке, в чем я был для нее совсем уж досадным препятствием.

Моего отца, первого мужа Нинель, я никогда не знал. В Америку они уехали вместе, а вернулась она, четыре года спустя, уже без него, с новым мужем, мистером Фишером. Все это время я жил с бабушкой, мамой Нинель, которая, собственно, и научила меня ходить, есть, говорить по-русски и ругаться по-грузински. Она же и на каток меня привела, по старой памяти, как когда-то свою дочь.

По возвращении, Нинэль, быстренько подсуетившись, перетащила нас с бабушкой в Москву, однако же держалась от нас на расстоянии. Для меня, четырехлетнего, она была большой чужой тетей, которую я не любил и побаивался. Не знаю, что уж она там наплела Майклу, но он, очевидно, и по сей день не в курсе, что у Нинэль, кроме их общей дочери Фионы, есть еще один ребенок.

Она водила меня на каток и целенаправленно лепила из меня спортсмена. Пристраиваясь то там, то сям подрабатывать тренером, Нинель таскала меня за собой повсюду, то определяя в спортивно-оздоровительные группы, то подбрасывая своим друзьям и коллегам по цеху, то занимаясь со мной индивидуально. Для меня она была тренером, Нинель Вахтанговной, странной знакомой бабушки, которую она очень любила.

Когда я пошел в школу, она не повела меня за руку первый раз в первый класс, это сделала бабушка. Но я с удивлением обнаружил ее гуляющей с трехмесячной Фионой в коляске по школьному двору, когда собирался в тот день идти из школы домой. Как оказалось, она ждала меня, чтобы отвезти на тренировку…

Я сильно уставал, у меня постоянно не хватало времени на учебу, и был я, откровенно говоря, разгильдяем и троечником. Более-менее же моя учеба наладилась, когда Нинель открыла свою школу в «Зеркальном». Теперь у меня появилась возможность делать уроки не урывками, по вечерам и где попало на коленке, а в нормальном классе, похожем на школьный, в компании таких же как я страдальцев, под присмотром воспитателей.

В четырнадцать лет я выиграл свой первый юниорский старт. А месяц спустя умерла бабушка. Отбыв и отплакав все приличествующие этому событию мероприятия, Нинель собрала мои вещи и увезла жить к себе, в свой большой дом на Рублевском шоссе, который они купили вместе с Майклом Фишером. Самого Майкла, к тому времени, в ее жизни уже не было, но оставалась Фиона, с которой мы дружили и ладили. Примерно тогда же мне и была представлена во всей красе страшная тайна моего появления на свет. И стали мне понятны теперь и теплые отношения Нинель с бабушкой, и ее постоянное участие в моей жизни… И столь часто мелькающее в ее взглядах чувство вины и грусти. Не понимал я одного – зачем это нужно было так тщательно скрывать. Но вопросы задавать я тогда побоялся, а Нинель всего-то от меня и нужно было, чтобы я держал рот на замке. Что-что, а помалкивать я умел профессионально.

В шестнадцать лет я впервые вышел на взрослые соревнования. Это был, как сейчас помню, американский этап Гран-При. И выиграл я его тогда как-то ну совсем не напрягаясь, оставив далеко позади всех возможных конкурентов. Тогда же, в маленьком японском ресторане, где мы, так получилось, вдвоем с Нинель отмечали мою победу, я, наконец, решившись, вынудил ее на откровенный разговор. И получил порцию правды, с которой по сей день и живу. Оказалось все до банальности просто. В брачном контракте, который подписала Нинель, выходя замуж за Майкла, был маленький пункт, согласно которому, она лишалась права воспитывать и вообще видеться с их общими детьми, если вдруг выяснится, что у нее есть другие дети. Коротко и ясно. Просто у нее был выбор, на тот момент, я – давно брошенный и забытый, нежданный и нелюбимый, или неродившиеся еще дети от любимого человека. И Нинель свой выбор сделала. Представляете, что я почувствовал в тот момент? Вряд ли. Не знаю, как я ее не задушил прямо там. Я вообще начисто забыл, как мы в тот раз возвращались в Москву… Помню только, что не разговаривал с ней долго. И месяц, или чуть больше, домой ночевать не приезжал – жил в бабушкиной квартире.