Отправила тару на подвижную платформу и стала ждать. Когда приёмная ниша закрылась, распахнулась другая, и монотонный голос велел:

– Поднесите идентификатор к внутреннему сканеру.

Я просунула руку в отсвечивающую белым нишу. Серебристый цилиндр засветился красным, а электронный голос громче обычного произнёс:

– Вы утратили рейтинг гражданского доверия. Статус «обнулённая». Ваш кредит лояльности заблокирован. Доступ к системе жизнеобеспечения заблокирован. Отойдите от терминала. В доступе отказано.

– Заблокирован, – прошептала я, убирая руку из ниши. – Выходит, это правда. Родителей больше нет.

Внутри меня всё сжалось.

«Это надо принять… Принять… Но как?»

Я отошла от пайкомата и, спотыкаясь, побрела домой. Надо набрать воды, если ту ещё не отключили.

На моё счастье, вода в кране была. Я успела наполнить двенадцати литровый бак, чайник и пару пластиковых бутылок, прежде чем услышала резкий, давящий на голову звуковой сигнал.

— Ай! – вырвалось у меня.

Кран зарычал и пересох. Свет вспыхнул, напоследок озарив собой дом, и погас. Видеостена моргнула, щёлкнула и выключилась.

Тишина…

Такой оглушительной тишины я не помню с итоговых тестов в университете. Мы сидели в индивидуальных шумопоглощающих кабинках, словно в вакууме. Вот и теперь – никаких сторонних звуков. Так тихо, что слышу стук сердца.

Вспыхнуло лицо, и тепло начало стремительно расползаться по телу. Схватила стакан, плеснула туда воды, залпом проглотила. В ушах зашумело. Сдавило виски. Но жар, словно я подбросила в костёр сухих поленьев, разгорелся с новой силой.

Я посмотрела на ёмкости с водой:

– Вот и всё. Максимум на две недели, а потом…

В голове отчётливо зазвучал голос папы:

– «Это источник воды, а значит, жизни. И воды у нас с избытком. Запомни, случись что непредвиденное, второй этаж можно отключить от отопления и электричества…»

– Папочка! Ты как будто знал! – прошептала я и бросилась в подвал.

Из-за всего свалившегося на меня за последние дни, позабыла, что ещё есть шанс выжить.

Сняв короб с водяного насоса, нажала кнопку. Двигатель вздрогнул и тихо заработал. Я приоткрыла кран и услышала шум поднимающейся по трубе воды.

– Вода есть! – обрадовавшись, осмотрелась. В углу стояли ящики с брикетами для генератора и котла.

– Надо было расход топлива спросить. И почему не подумала об этом?

Решив, что нужно будет покопаться в дедовых записях, вдруг отыщется что-то полезное о системе жизнеобеспечения дома, я нажала кнопку и отключила второй этаж от электричества. Послышалось едва уловимое жужжание, и дневной свет в котельной стал меркнуть. Я огляделась. Чёрный рулон, прикреплённый над окошком, разворачивался, наползая на стекло светоотражающей шторой.

– Так вот это для чего! – в который раз удивилась находчивости и смекалки деда.

Взяв с полки фонарик, я пошла наверх. Дом погрузился в кромешную темноту, настолько плотную, что не будь у меня в руках источника света, даже хорошо зная расположение мебели в доме, я наверняка расшибла бы лоб.

Споткнувшись о табуретку, буквально влетела в простенок между окнами.

– Да что же такое! А ну, соберись! – отругала себя и принялась рассматривать маленькую плоскую коробочку на откосе окна.

– Интересно, ты для какой надобности тут и почему я не видела тебя раньше?

Ощупывая странное устройство, я наткнулась пальцем на крошечную, едва ощутимую кнопку. Решила – раз инструкцию к дому-ковчегу мне не выдали, буду испытывать на практике всё, что найду. Хуже уже не будет.

Я нажала кнопку. Послышалось едва уловимое шуршание, и штора на узком окошке поднялась, осветив общую комнату тусклым светом.

– Понятно! – кивнув, ещё раз нажала кнопку.

Окно закрылось. Открыв его снова, взяла фонарь и отправилась исследовать откосы на окнах библиотеки. Там тоже нашлась такая коробочка, аккурат за дедовым креслом, и на кухне, и в бабушкиной комнате.

Отчего-то вспомнился разговор с родителями сразу после переезда:

«– Мама, скажи, почему вы решили перебраться за реку?

– А сама, как думаешь? – она улыбнулась и подвинула мне чашку с ароматным чаем. – Хочу больше времени проводить с семьёй. Работа в госпитале занимает много времени. Долгая дорога, длительная санобработка отнимают его ещё больше. К тому же последние две недели через мост пускают транспорт только в реверсном режиме. А если кто из врачей замешкается? Или дольше пробудет на обработке? Опоздаем к переправе и всё, целый час ждать. А в городке до госпиталя рукой подать. Да и папе уже давно предлагали работу в закрытом сменном цикле. Рейтинг выше, кредитов больше. Опять же доппитание.

Я посмотрела на папу:

– Я понимаю.

– А ещё… – папа замялся, покосился на маму, но потом продолжил. – Этот дом твой прапрадед строил. А прадед, дедушка и я усовершенствовали с одной целью – выжить в любом случае. Это наш ковчег!»

Вспомнив, я вздрогнула. Точно такую же фразу любил повторять дед.

– «Запомни, Рита! Этот дом – наш ковчег. В самые лихие времена он спасёт и от голода, и от холода», – повторила его слова.

И вдруг в памяти всплыло то, что прочла в дневнике. Бункер! Дед писал, что семья там может года два прожить. Значит, один – куда дольше. Где же вход?

Я схватила фонарик и пошла вниз. В который раз метр за метром обшарила подвал. На ощупь прошлась, простучала все стены, заглянула под все коврики и дорожки.

Ни-че-го!

– Нужно поискать в дневниках.

Месяц ушёл на то, чтобы разобрать дедов шкаф, перевернуть каждую страничку тетрадок, прочитать всё, где мог быть хотя бы намёк на тайное убежище или подземное сооружение.

Ни-че-го…

Никакого упоминания о бункере я не нашла. Может, плохо искала? Надо будет ещё раз внимательно посмотреть.

А меж тем ночи становились всё холоднее. Близился ноябрь.

Помню, дед часто повторял, что нашу семью многие считали странной. Тогда в детстве я не понимала почему. Подумаешь, собрали огромную библиотеку бумажных книг, бабушка сушит и закатывала продукты в банки. Если в этом и была странность, то, что тут такого?

Я до сих пор не разобралась, чем это было. Внутренним протестом, желанием противопоставить себя обществу, стремлением доказать, что каждый человек должен быть личностью? Но тогда мне и самой нравилось быть не такой, как все.

Ещё в детстве бабушка придумала мне прозвище – мышка-норушка. Во-первых, я очень любила историю с этим незамысловатым названием, и всякий раз просила:

– Расскажи мне на ночь сказку про мышку-норушку.

– Да ты её уже наизусть знаешь, – качала бабушка головой.

А я всё не унималась:

– Расскажи, бабуля! Пожалуйста!

Это был запретный приём. Я знала, она тает, словно лёд на солнце, когда я зову её «бабулей», и сделает что угодно, лишь бы я её так назвала.

А во-вторых, прозвище привязалась ко мне ещё и потому, что в детстве у меня появилась тайная кладовая. Угостят меня парой печенюшек. Я одну съем, а вторую заверну в салфетку, чтобы не заветрелась, и в жестяную банку положу, «на потом». Дадут мне конфеты, я одну съем, а остальные туда же, на хранение. Нет, я с удовольствием делилась с родителями, с бабушкой и дедом. Но они постоянно отказывались, а я откладывала «про запас». Жадной я не была. Скорее бережливой.

Пока дед работал на химкомбинате, сладости в доме водились в достатке. Родители даже разрешали делиться с друзьями. Но мне всё чаще казалось, что однажды я захочу конфетку, а её не окажется. И если такое произойдёт, то на этот случай у меня и будет заветная жестяная коробка.

Вообще-то, у меня было две таких. Одна лежала дома в ящике с игрушками. Вторую я прятала в подвале дома на острове между банками с бабушкиными заготовками.

В детстве подвал был любимым местом для игр. Мне нравилось в нём прятаться. Спущусь, пока никто не видит, вылезу через заднюю дверь в сад. Бабушка меня ищет по комнатам, в шкафах, под столом и кроватями, а я качаюсь между деревьев в дедовом гамаке, ем яблоки и жду, когда же она меня отыщет.