Экене видел, как Анна вся скрючилась, чтобы не выплеснуть злость наружу, взяла кошку на руки и пошла к фиакру. Она последний раз взглянула на Экене, и он увидел в её взгляде кроме ненависти и презрения какую-то жалкую печаль.
— Мне её жалко, — вдруг тихо произнесла Марани.
— Мне тоже, — признался Экене.
***
Прошло примерно полтора часа, но маркиз де Ландро до сих пор не появился. Экене не замечал времени. Он думал о дочери маркиза.
Почему девочка такая злая? Ведь отец хороший. Это видно. Как у такого светлого человека, который всем помогает, что чужим детям, что рабочим, может родиться такая отвратительная дочь? Может мать у неё стерва или в жизни девочки что-то произошло страшное, из-за чего она обозлена на весь мир? Экене не находил ответа на этот вопрос.
Пока он размышлял, в ресторан кто-то вошёл. Но это был не маркиз де Ландро. Это была Анна. Экене тут же заслонил собой Марани. Но Анна была другая: она не смотрела больше на него с ненавистью, походка у неё была не властная, а тихая и скромная, даже слишком скромная. Она подошла к Экене и сказала то, что он никак не ожидал услышать.
— Прости меня, пожалуйста. Я виновата перед тобой и твоей сестрой. Прости, пожалуйста, что я оскорбила тебя, хотела ударить малышку и чуть не подралась с тобой.
Экене окаменел. Слова Анны его поразили. Но он поверил им только на миг, он быстро вспомнил её недавние слёзы.
— Почему я должен тебе верить и прощать? — спросил Экене.
— Ты не должен, — тихо ответила Анна. — Но я, правда, раскаиваюсь. Прости меня ещё раз. Я утром сильно поссорилась с мамой, вот и сорвалась на тебя. Ты прав, я действительно свинья, — добавила Анна. Она всё время теребила платье, в её голосе чувствовалась вина, она время от времени опускала стыдливо голову вниз.
Экене не знал верить ему Анне или нет. Голос, каким она просила прощение, её походка, всё это выражало раскаяние, но он уже знал — Анна хорошая актриса.
— Папа нашёл капитана Барре и Уэйта, — продолжила говорить Анна до боли скромным голосом, глаза у неё были честные-пречестные. — Я пришла, чтобы отвести вам к ним. Дело в том, что Уэйт сломал ногу. Мой отец врач, он остался с Уэйт, капитан Барре с ним.
— Что? — вскричал Экене, не веря услышанному.
— Уэйт сломал ногу, упав с глиной лестницы в трущобах, — повторила Анна. — Он вас искал везде. Мой папа сказал, что травма серьёзная.
Экене стукнул кулаком по столу. „Это я виноват, это моя вина. Только моя“, — стал ругать он себя. Марани ни слова не понимала, что сказала Анна, но по Экене догадалась — с братом что-то с тряслось.
— Что с братом? Что с Уэйтом? — затрясла она его.
— Пустяки, ногу немного подтвердил, — соврал Экене, дабы не расстраивать сестру. Но Марани поняла, что травма у брата не пустяковая. Экене не умел лгать, в отличие от Пьера.
— Отведи нас к Уэйту! — крикнул Экене, тотчас забывший недавнюю встречу с сердитой ещё Анной.
Анна охотно согласилась выполнить его просьбу. Она больше не злилась на Экене. В знак раскаяния Анна купила Марани пирожок и потрепала по щеке. Марани перестала боятся её, поверив словам прощения. Анна пыталась даже заговорить с Экене на какую-нибудь тему, но ему было не до болтовни, все его мысли были собраны на друге. Он даже забыл, что совсем недавно Анна хотела его убить. Он, как обычно, винил себя. „Это моя вина. Решил показать всем какой я славный. Обратился бы сразу в полицию, ещё ребёнка по всему городу таскал. А Уэйт? Он мог вообще разбиться, а не ногу сломать. Полез в трущобы за мной… Неудивительно… Почему я такой? Сначала из дома сбежал, бросил родителей, брата и сестёр, потом героя стал из себя строить. Уэйт бы сразу же пошёл в полицию, а родных он никогда не бросил. Никогда.“
В трущобы Анна ввела ребят около сорока минут. Экене тут же заметил, что эти трущобы отличаются от тех, в которых он был с Пьером. Здесь, как и там, стояли ветхие дома, люди носили лохмотья, везде была грязь, но в этих домах можно было жить, одежду носить, грязь легко убрать. Трущобы были маленьким райончиком. Здесь царила не нищета, а что-то другое. Немногочисленные прохожие передвигались с большой осторожностью, в их глазах был виден страх.
Дом, где находился Пьер, стоял в самом его конце. Анна с лёгкостью провела к нему ребят через лабиринт запутанных улочек. Он был довольно просторным, но все окна были забиты досками так, что не оставалось малейшей щели.
— Уэйт там, — сказала Анна и открыла дверь.
Экене занёс ногу через порог, чтобы войти в дом, и, вдруг, его что-то остановило. Но он никогда не прислушивался к внутреннему голосу и переступил порог. Прихожая была темна и пуста, ни мебели, ни половика, ни окон.
— Папа, мы пришли! — закричала Анна и сказала Экене. — Они в комнате. Входи.
Экене приоткрыл вовнутрь дверь и ничего не увидел в комнате: там стояла кромешная тьма. Он крикнул имя друга, но никто ему не ответил. Экене понял: Анна его жестоко разыграла. Но тут с быстротой гепарда Анна толкнула его и Марани в комнату, вбежала в неё и закрыла дверь на ключ.
Как только она заперлась, зажглась лампа, и Экене с Марани увидели перед собой незнакомого мужчину, сзади которого стояли ещё пятеро. Впередистоящего трудно было назвать человеком. У него не открывался левый глаз, правый был подобен глазу дикого хищного зверя. Мужчина как жвачное животное жевал какой-то корешок, как орангутанг был весь в шерсти. Чёрные волосы отросли до груди, а чёрная борода до пояса. Волосы были растопырены как иглы дикобраза, казалось, их за сотню лет не расчесать. Сквозь рваную маленькую тисовую рубашку, в которую он с трудом влезал, и штаны, большие на два размера, виднелись волосы. Ногтей у него не было, вместо них на пальцах росли когти. Только одна нога была обута. От него несло алкоголем, потом и отходами жизнедеятельности. Но по сравнение с остальными он выглядел красавцем. То был Одноглазый Алан, прекративший бродяжничать и сколотивший воровскую шайку.
— Привела? — угрюмо спросил Алан Анну, жуя корешок.
— Да, — неприветливо ответила она и обратилась к Экене ровным и спокойным. — Сейчас же проси прощение за то, что оскорбил меня, обозвал свиньёй, и можешь идти отсюда.
„Вот оно что!“ — догадался Экене. — Анна не просто обманула меня, притащив нас с Марани в трущобы, надеясь, что мы так и не сможем найти Уэйта и Шарля, она намерено нас сюда завела, думая, что я испугаюсь разбойников и попрошу у неё прощение, испугавшись разбойников, а если не попрошу, то разбойники сделают со всём всё что угодно.
Казалось, что тут сложного? Сказал „прости“ и жив-здоров. Но просить прощения за то, что не совершал, было для Экене огромным унижением. Он не мог этого сделать. Объяснить Анне, что он не оскорблял её, что обращался к Марани, произошла просто игра, Экене тоже не мог. Тогда бы это значило, что он оправдывается и унижается перед Анной из-за страха перед разбойниками.
Он сказал:
— Нет. Я не виноват, чтобы извинять перед ты.
Анна подошла к Экене и со всего размаху ударила его по щеке. Марани вскрикнула, но Экене даже не шелохнулся.
— Я никогда не прощаю, — гордо заявила она. — Прощение — удел слабых. Но для тебя сделаю исключение. Извинись передо мной.
— Нет, — снова сказал Экене.
Анна повернулась к шайке и властным голосом сказала:
— Только мальчишку, малявка должна наблюдать.
— Сорок франков, — в ответ приказал главарь.
Анна вытащила из кармана два наполеондора и подала Алану. Тот попробовал каждый на зуб, не фальшивые ли, и кивнул головой своей своре — приступайте. Один из мужчин, с двумя огромными шрамами на всём лице, образующими букву „Х“, схватил Марани и как мешок засунул подмышку. Марани заплакала и забрыкалась.
— Не трогайте её! — закричал по-тинуваковски Экене.
И тут же почувствовал сильнейший удар в живот. Потом по спине, потом по лицу. Мальчика избивал разбойник с надписью-татуировкой на лбу „Ангел“. Он избивал его и руками, и ногами. Бил профессионально, дабы ничего не сломать Экене, принести ему только страшную боль без телесных повреждений. Марани ревела и вовсю извивалась, пытаясь выбраться и помочь брату. Но шрамованый разбойник держал её крепко и поворачивал голову Анны в сторону Экене, чтобы она всё видела. Алан стоял в стороне и любовался монетами как картиной да Винчи. Анна наблюдала за происходящим с восхищением над скорой победой и величайшим спокойствием. У неё не просыпалось к Экене и Марани ни капли сострадания.
