Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. У эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался.
Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, люди с хохотом стали разбегаться. Я сел в экипаж и поехал телефонировать моему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила разгрома. Я доложил обо всем генералу Воейкову[1]. Он просил меня остаться в городе до утра. Утром, едучи на вокзал, я проехал посмотреть на посольство. Жуткая картина. Колоссальное здание зияет разбитыми окнами. На крыше покосившиеся лошади. Их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков. Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Ходят на Мойку смотреть, где сброшены статуи.
23 июля стало известно, что Англия присоединилась к союзникам. Как-то сразу стало легче. Объявление нам войны Австрией уже не произвело никакого впечатления. Приняли как должное. Мобилизация наша протекала блестяще. У Верховного главнокомандующего, который пока поместился на Знаменке у брата, кипела работа. Назначение его начальником штаба генерала Янушкевича в военных кругах было принято неуверенно. Ничем особенным генерал не отличался, и многие пожимали плечами. Я спросил было моего начальника, каково это назначение. Он пыхнул сигарой, сказал что-то нечленораздельное и зашагал, пуская дым, по кабинету.
26 июля были собраны Государственный совет и Дума. Государь принял их в Зимнем дворце. Выйдя с великим князем Николаем Николаевичем, государь обратился к палатам с речью, которую закончил так: «Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах своей земли, но боремся за единокровных братьев славян… Уверен, что вы все, каждый на своем месте, поможете мне перенести ниспосланные испытания, что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик Бог земли Русской».
Полное энтузиазма «ура!» было ответом государю, после чего говорили председатели Голубев и Родзянко.
Последний говорил с большим подъемом и чувством. Государь был взволнован речами, горячо благодарил и закончил словами: «От всей души желаю вам всякого успеха. С нами Бог». Государь перекрестился. Крестились присутствовавшие. Запели «Спаси Господи люди Твоя»… Все были взволнованы.
Государь вернулся в Петергоф очень довольный. Встреча государя с народными представителями произвела на всех большое впечатление. Когда же узнали, с каким большим подъемом прошло первое заседание Думы, как горячо встретила Дума министра Сазонова[2], всем стало как-то увереннее. Так, по крайней мере, казалось в Петергофе. Царь, правительство, страна в лице избранников, казалось, объединились в одном могучем патриотическом порыве: сражаться и победить.
В те первые дни войны как-то странно сильно стали говорить в Петербурге о шпионаже немцев. Имя графини Клейнмихель, у которой будто бы был политический салон, где немцы черпали много нужных сведений, было у всех на устах. Рассказывали, что ее арестовали. Говорили, что уже даже расстреляли за измену бывшего градоначальника Д. Все это были досужие сплетни, вздор, но ему верили. Были даже очевидцы расстрела.
Ко мне приехал один из состоявших при великом князе офицеров и просил сведений о проживающих в Петергофе немцах и об их арестах. Я направил его куда следует и помог чем мог.
А что же делало соответствующее отделение нашего Генерального штаба, – спрашивал я работавших целую ночь у меня в канцелярии офицеров. Почему же оно не дает вам эти данные, почему вы обращаетесь к нам, когда это совсем нас не касается? Почему? А знает ли оно – это учреждение, – что хозяином единственной приличной гостиницы в Петергофе – «Самсон» – уже 25 лет состоит немец? Что летом он справлял свой юбилей, на который из Петербурга приезжали чины немецкого посольства? А знает ли оно, что чуть не в каждом номере «Самсона» висит портрет Мольтке, Бисмарка или иного немецкого генерала? Офицер делал удивленные глаза. А знает ли ваше начальство, что постройкой железнодорожной ветки, что пойдет по берегу из Петербурга к Петергофу, ведают немецкие инженеры? Ну, так вот и доложите кому следует у великого князя, закончил я свои справки. На Знаменке забили тревогу, благо великий князь еще был там.
1 августа великий князь отбыл на фронт. Едучи на вокзал, он еще раз заехал попрощаться к государю.
3 августа вечером государь с семьей выехал в Москву. Того требовала традиция объявления войны. Для нас вопрос личной охраны государя упрощался относительно русских, но усложнялся относительно немцев. Ожидать теперь нападения на государя со стороны какой-либо русской революционной группы не приходилось. Это было немыслимо психологически. Но среди проживавших в России немцев всегда мог найтись какой-либо молодой фанатик, который при общей повышенной нервозности мог произвести покушение во славу своей родины. И вот по этим соображениям приехав в Москву за несколько дней до прибытия государя, я говорил на эту тему с градоначальником, с военными властями, и были приняты меры предосторожности, соответствующие новой обстановке. Тут, впервые, стало вырисовываться, не всегда ясное и определенное, отношение московских властей к немецкому вопросу в нашей внутренней жизни, что позже и повело к немецкому погрому в Москве.
4-го числа государь с семьей торжественно въехал в Москву под звон колоколов, встречаемый еще с большим, чем раньше, энтузиазмом. Теперь в нем, как в единственном верховном вожде, видели главное спасение родины, и здесь, как нигде, выказалась вся неуместность присвоения этого титула, свойственного только государю, великому князю Николаю Николаевичу. Это шло к умалению царской власти, к смешению понятий и послужило позже одной из побудительных причин принять в критический момент командование над армиями, принять эту власть Верховного главнокомандующего в свои руки.
Блестяще прошел большой выход, прекрасны были речи, обращенные к государю, но все, что делалось в Москве, не могло затмить тех минут, которые были пережиты в Зимнем дворце 20 и 26 июля. Встреча там государя с народными представителями покрывала все. И все, что делалось в Москве, была только историческая традиция, лишенная прежнего политического значения. Было и обстоятельство, внесшее нотку горечи в то пребывание в Москве. Наследник был болен. Не мог ходить. На выходах его носил на руках казак-конвоец. В народе много про это говорили. И когда, как в сказке, прошел по устланным красным лестнице и помосту блестящий кортеж из дворца в Успенский собор и скрылся там, в толпе стали шептаться о больном наследнике, о царице. А та, бедная, не менее его больная нравственно, чувствуя на себе как бы укор за больного ребенка, сжав губы, вся красная от волнения, старалась ласково улыбаться кричавшему народу. Но плохо удавалась эта улыбка царице, бедной больной царице… И теперь, после прохода шествия, народ по-своему истолковывал эту улыбку. И не в пользу бедной царицы, так горячо и искренно любившей свою вторую родину и принесшей ей, того не желая, так много вреда. И когда, после службы, принимая доклады, я выслушивал немногословные, но выразительные фразы, которые слышны были в толпе про царицу и старца[3], нехорошее чувство закипало по адресу тех, кто провел его во дворец.
8 августа государь принял городских голов со всей России, собравшихся в Москву для разрешения вопросов о помощи раненым.
Зарождался Союз городов, так много принесший потом хлопот правительству, так много принесший пользы и так много истративший бесконтрольно народных денег.
В тот же день государь покинул Москву и отправился в Троице-Сергиеву лавру. Отслужили молебен, приложились к мощам угодника. Архимандрит Товий благословил государя иконой явления Богоматери преподобному Сергию. Икона писана на доске от гроба преподобного. Со времен Алексея Михайловича она сопровождала государей в походах. Его величество повелел отправить икону в Ставку.
