…Утром мы с Лахвостевым разделились. Он снова двинулся к военным, что-то у него там еще оставалось неулаженным, а я направился в городскую губную управу, где и засел, наконец, за то, что мне не дали сделать вчера — за чтение дела об убийстве купца Аникина. Собственно, в деле меня интересовал один-единственный документ, его-то я и прочитал несколько раз. То есть прочитал-то на самом деле всего дважды, а потом старательно выискивал, что в нем не так.
Почему я вообще взялся именно за эту, ранее мной уже виденную бумагу, и с какой стати полез искать в ней нескладушки с неладушками? Да потому, что это — единственный документ, отражающий хотя бы какое-то участие Буткевича в поисках маньяка. То есть речь-то шла о поисках убийцы купца Аникина, но сейчас мы считаем, что убил купца маньяк, вот о маньяке я и говорю. Более того, если я сам же и утверждаю, что пересечение Буткевича с маньяком до того, как маньяк его убил, было незаконным, у меня все равно пока что только этот допросный лист. А раз нет никакого другого документа, работаем с единственным имеющимся.
Спросите, по какой такой причине я не озаботился этим раньше? Да я вам таких причин с ходу несколько штук накидаю! Сами смотрите: во-первых, вплоть до разоблачения прочих художеств Буткевича к этому допросному листу никаких вопросов не было. Во-вторых, кто-то вскоре после знакомства с документом сбежал на войну. Показывать, уж простите, не буду — пальцем тыкать себя в грудь неприлично, а зеркала в кабинете нет. В-третьих, и это в данном случае главное, не накопилось до вчерашнего дня критической массы сведений, подтолкнувшей меня к такому поиску.
Дело в том, что вчера вечером, уже после того, как мы с господином майором покинули городскую губную управу и даже после вечернего чаепития, до меня, наконец, дошло, кто же прятался все это время под маской Парамонова. Нет, никаких доказательств своих умственных построений я не имел, но выводы из известных фактов делать никто мне не запрещал. Итак, чем, как нам точно известно, занимался тот самый Парамонов? Добывал для Аникина сведения? А откуда мы это знаем? Да со слов самого же Аникина в пересказе приказчика Воробьева! То есть никаких доказательств этому у нас нет. Вообще никаких! Зато мы знаем, что Парамонов посещал фон Бокта, когда тот виртуозно крючкотворствовал в пользу Аникина. Посещал, надо думать, чтобы занести фон Бокту наглядное подтверждение благодарности купца. И еще знаем, что Парамонов интересовался сроками постройки на Беляковских верфях парохода для того же Аникина. Значит, действительная роль Парамонова в том и состояла, чтобы выполнять поручения Венедикта Павловича. Да, присмотреть за пароходом сложной работой не назовешь, но вот в случае с фон Боктом поручение было, конечно, весьма деликатным. И именно потому никакой купец человеку со стороны такое не доверил бы.
А кому доверил бы? Правильно, либо верному приказчику, либо родственнику. С верными приказчиками у Аникина было явно не очень. Нет, с верностью там как раз наличествовал полный порядок — по крайней мере те из них, коих мне довелось допрашивать, верность хозяину хранили даже когда он давно уже был мертв, но ни один из них не отличался умом, а наличие оного в таких делах является обязательным условием. А единственным живым на момент тех событий родственником Аникина был его племянник Сергей Парамонович Бессонов. Да-да, тот самый Бессонов, которого подозревали в убийстве дяди, потому как не просто единственным родственником Аникина он числился, но и единственным наследником! Теперь-то понятно, почему я искал хоть какие-то неувязки в документе, на основании которого с Бессонова сняли подозрения? Вот, о том и речь!
Поначалу я пытался придраться к тому, что допросный лист с записью показаний Гришиной Антонины Игнатьевой, двадцати шести лет от роду, православного вероисповедания, вдовы, белошвейки, проживающей в Ладоге в собственном доме нумер одиннадцатый по улице Егорьевской, был написан карандашом, а подписи помощника губного пристава Штерна и той самой мещанки Гришиной выполнены чернилами. Хорошо, хватило ума сначала проконсультироваться у дьяков и узнать, что это обычная практика — носить с собой чернильницу губным приставам как-то не шибко удобно, а вот дома у того, кого пришли допрашивать, таковая может и найтись. Вон, даже у белошвейки, и то нашлась.
Следующим моим шагом стало внимательнейшее изучение состояния бумажных листов и написанного на них карандашом текста. Никаких видимых следов стирания записей каучуковой теркой я не обнаружил, но… Но погода порадовала ярким солнышком, и пусть вышло оно не особо надолго, мне как раз хватило времени увидеть, что некоторые фрагменты написаны не тем карандашом, что остальной текст. Гимназию я закончил не так уж и давно, поэтому технологии удаления карандашных записей с бумаги, не используя при этом терку, еще помнил, и хорошо себе представлял, как Буткевич убирал ненужные ему слова, а затем вписывал нужные.
Справедливости ради скажу, что следы разных карандашей, использованных для написания допросного листа, вполне могли мне и померещиться. Человек часто видит не то, что есть на самом деле, а то, что ожидает или тем более хочет увидеть. Я вот тоже человек, так что… Но ведь и старший губной пристав Поморцев относится все к тому же роду человеческому, а это значит, что и его можно убедить в позднейшем, по сравнению со всем остальным текстом допросного листа, написании отдельных его мест. Потому что я, например, был абсолютно уверен в том, что лист Буткевичем после скоропостижной смерти Штерна подделан, но мою уверенность к делу не пришьешь. А вот повторный допрос белошвейки Гришиной очень даже пришьешь, но для этого надо отправить человека в Ладогу, на что у меня полномочий нет, а у того же Поморцева — сколько угодно. Ну да, придется манипулировать аж целым старшим губным приставом, но так для дела же!
В этом, собственно, и заключался тот самый четвертый вариант, со слов о выборе которого я начал. Я, повторюсь, пребывал в полной уверенности, что алиби Бессонова после такой проверки отправится прямиком в ватерклозет, и Поморцев тут сам поймет, что именно Бессонов своего дядю и убил. Главной моей задачей будет объяснить Поморцеву, что Бессонов и есть тот самый Парамонов, и что именно он убил фон Бокта с Пригожевым, раньше, чем Афанасий Петрович сам сложит два и два и придет к тому же выводу. Эх, все-таки не блистал покойный купец Аникин богатой фантазией, не блистал. Обозвать Парамоновича Парамоновым — от купца второй тысячи можно было бы ожидать куда большего…
Впрочем, уже через несколько минут пришлось признать, что ожидать большего можно было и от меня. Ну хорошо, что Бессонов убил Аникина и фон Бокта, доказать будет несложно. Там, как ни крути, железная мотивация. Аникина Бессонов убил для ускоренного получения наследства, а фон Бокта — чтобы скрыть свою связь с делами Аникина. Вот в случае с Пригожевым мотивация уже слегка прихрамывает — тут вроде бы то же, что и с фон Боктом, но как бы и не совсем. Но это еще цветочки. Ягодки у нас похуже будут, потому как мотивация Бессонова в убийствах Ермолаева и Лоора не то что хромает на обе ноги, она вообще этих ног не имеет — то ли отрезаны, то ли даже без них родилась. Да и с Буткевичем получается какой-то бардак — зачем убивать того, кто сделал тебе алиби?! Прикинув так и этак, я решил, что это мы установим, когда возьмемся Бессонова допрашивать — от убийства дяди ему не отвертеться в любом случае. Да, пожалуй, и от фон Бокта тоже. А два убийства — это уже повод и для допроса под заклятием, и для обычного допроса с максимальным уровнем жесткости. Нет, речь не о пытках. В цивилизованной стране живем, в уголовном дознании такое у нас запрещено. А вот когда несколько допросчиков, сменяя друг друга, сутки напролет часами непрерывно задают одни и те же вопросы, да еще и есть, пить и спать не дают… Считать такое пытками или не считать, это уже, как говорится, тема для отдельной дискуссии. Перекрестившись, я прихватил допросный лист и отправился в кабинет старшего губного пристава.
