Про Митьку отец писал, что младший уже успел подать прошение об отправке на войну, каковое, ясное дело, осталось без удовлетворения — не для того казна отпускает деньги на обучение кадет, чтобы бессмысленно расходовать столь ценный человеческий ресурс.

В общем, жизнь в семье била ключом, а мне оставалось лишь перечитывать письма из дома, а заодно придумывать, как бы написать домой о нынешних своих делах, чтобы не слишком сильно переволновать родных. Потому как дела у меня…

Нет, вот прямо сейчас очень даже неплохо. Нас вывели в резерв и разместили на северо-западной окраине города, то есть в тепле и сухости человеческих жилищ. Что это жилища, мягко говоря, не самые комфортные, в нашем случае проблемой не являлось — даже я тут почти блаженствовал после двух суток в поле, а уж нижние чины и ополченцы в большинстве своем к таким бытовым условиям привыкли еще в мирной жизни. Возвращаясь к себе, любимому, добавлю, что наличие денщика заметно облегчало мне преодоление бытовых трудностей. Как я тут оказался? Ну, война у нас, если кто не помнит.

…Первые беженцы появились в Усть-Невском уже в начале декабря, а с середины месяца их поток стал представлять для города большую проблему. И тогда Усть-Невский был объявлен на осадном положении и назначенный комендантом генерал-бригадир Михайлов развил бурную деятельность. Беженцев с их скарбом, телегами и скотиной разместили где смогли и тут же из беженцев-мужчин добровольно-принудительным порядком сформировали работные роты для строительства укреплений на подступах к городу. Что интересно, ропот, которым поначалу беженцы встретили такой подход к себе, быстро утих — кормили в работных ротах как в армии, кое-какой паек выдавался и семьям работников. Поэтому когда женщин-беженок стали набирать в сестры милосердия, ряды сестер пополнялись уже больше добровольно, нежели принудительно, потому как и их поставили на казенное довольствие.

А вот ополчение генерал Михайлов принялся формировать уже потом. Почему? Ну, во-первых, те ужасы, что рассказывали беженцы о грабежах и насилиях, по части коих шведы показали себя большими мастерами, успели разнестись по городу и весьма способствовали притоку в ополчение добровольцев, а, во-вторых, если до поражения нашей Северной армии в битве при Полянах еще сохранялась надежда на то, что близко к Усть-Невскому шведов не подпустят, то после неудачного сражения вопрос, как не пустить врага в город, встал, что называется, ребром. Опять же, и горожане поняли, что пришло время защищать свои дома и семьи, и лучше делать это на подступах к городу, а не на его улицах. А, в-третьих, и это, пожалуй, главное, задержка с формированием ополчения дала городским властям время организовать его снабжение — в отличие от работных рот и сестер милосердия в госпиталях ополченцам вместо казенного довольствия полагалось состоять на содержании местных властей и частных жертвователей. Не знаю уж, что там у генерала Михайлова с военными талантами, но вот организатором он себя показал блестящим.

У ополчения, правда, имелись две серьезных проблемы. Первая заключалась в нехватке оружия — кто-то пришел со своим, некоторым количеством старых ружей, все еще хранившихся на складах, поделилась армия, но все же четверых из каждой пятерки ополченцев пришлось вооружить пиками. Как ни странно, эта проблема оказалась не такой уж и страшной. Часть ополченцев распределили в артиллерию — из десятка с лишним человек, полагавшихся на одну пушку, непосредственно стрельбой занимались четверо, в задачу остальных входило отцепление орудий от упряжек и прицепление к ним, накатывание пушки после выстрела и заряжания, ну и прикрытие канониров, если противнику все-таки удавалось добраться до батарей, вот эту работу на ополченцев и переложили. Еще на ополчение возложили обеспечение порядка в ближнем тылу, охрану пленных, помощь работным ротам и их прикрытие.

Гораздо большей проблемой оказалась нехватка более-менее опытных офицеров даже для той пятой части ополчения, которую можно было задействовать в бою. Призыв на службу бояр и дворян в основном закрывал армейские потери в офицерах, в ополчении на командные должности назначали пожилых и даже увечных офицеров, вернувшихся из отставки, но все равно командирских кадров ополченцам не хватало. Вот я и принял участие в восполнении этой нехватки. Какое, говорите, участие? Да личное и непосредственное, какое же еще!

Пусть и числился я по Старшему Стремянному пехотному полку, пусть состоял в Военном отделе Палаты государева надзора, пусть никто из военных начальников в Усть-Невском моим командиром не был и быть не мог, но когда в ставке городового войска начали выгребать для перевода в строевые части и ополчение офицеров, без которых считали возможным обойтись, я обратился к майору Лахвостеву за разрешением отправиться на войну. Разговор у нас получился нелегким. Лахвостев упирал на царское поручение, я же пытался объяснить ему, что если отец и дядя отнесутся к моему неучастию в боевых действиях с пониманием, то уже у братьев и тем более в полку, по которому числюсь, я такого понимания никоим образом не встречу. Кончилось тем, что Семен Андреевич, крепко задумавшись и даже почесав совершенно по-простонародному затылок, ответственность за разрешение мне участвовать в войне на себя взял, напутствуя меня при этом такими словами:

— Что ж, Алексей Филиппович, так или иначе, чтобы поймать маньяка, нужно отстоять город, где мы его ищем. Отправляйтесь с Богом, сражайтесь храбро, вот только погибать я вам строжайшим образом запрещаю. Вы мне и здесь пригодитесь. Опять же, отвечать за вашу гибель перед государем мне тоже совсем не хочется.

Вот так я и стал старшим офицером четвертой стрелковой роты Усть-Невского ополчения. Командовал ротой капитан Палич, потерявший на Кавказе левую руку, еще двое вернувшихся на службу отставников — поручики Ломов и Новицкий — возглавляли полуроты, а взводами командовали старшины из самих ополченцев, офицеров на эти места уже не хватило. Конечно, с армейской точки зрения смотрелось полным маразмом, что формально второй человек в роте ходит в чине, аж на две ступеньки младше, чем те, чье место в ротной иерархии ниже, но… Во-первых, ставить меня на полуроту, когда я и взводом-то никогда не командовал, было бы маразмом еще большим. А тут как бы подразумевалось, что рядом с ротным командиром я хоть какой-то строевой премудрости нахватаюсь, и тогда меня можно будет поставить на нормальную командную должность, и даже не обязательно в этой роте. Ну и, во-вторых, обозвать даже такого неопытного и полубесполезного прапора как я ротным адъютантом, каковым фактически я и стал, выглядело бы уже неприличным — не положено на ротном уровне адъютантских должностей. Все это капитан Палич и объяснил нам с Ломовым и Новицким, чтобы ни у кого никаких ненужных мыслей по такому поводу не возникало.

Поручик Ломов был, как и я, бояричем, и службу свою отслужил уже три года тому назад. К своим двадцати семи годам он женился, жена родила ему двух дочек, и он только и мечтал вернуться домой, чтобы как следует потрудиться над рождением сына, а для скорейшего возвращения лично внести вклад в одоление супостата. Тридцатидвухлетний поручик Новицкий, из дворян, службу в свое время оставил по болезни — по какой именно, он не уточнял, а мы с Ломовым и не спрашивали.

Рота наша до положенной армейскими росписями численности не дотягивала не только по офицерам, но и по нижним чинам тоже — вместо ста двадцати строевых нижних чинов у нас таковых имелось лишь девяносто два. Около половины из них увлекались на досуге охотой и пришли в ополчение со своими ружьями, остальные в разное время служили в армии, стрелять из армейского оружия умели, и им выдали ружья из военных запасов. То есть рота наша только половиной своего состава могла действовать как нормальная армейская пехота, то есть огнем и штыком, потому, видимо, стрелковой и называлась. Зато у многих охотников имелись нарезные штуцеры, дальность стрельбы которых не особо превышала тот же показатель у армейских и охотничьих гладкостволок, но точность на этой дальности штуцеры показывали заметно более высокую. Для уравнения своих возможностей каждая полурота получила по взводу тех, у кого имелись штыки, и, так сказать, «чистых» стрелков.