— Помню, конечно, — вопрос риторический, но раз уж спрашивает начальство, оставить его без ответа я не посчитал возможным.

— Правду сказать, я поначалу не придал этому особого значения, — признал Лахвостев, — и, похоже, что совершенно напрасно.

А вот это уже по-настоящему интересно… Всем своим видом я продемонстрировал, что готов самым внимательным образом слушать дальше.

— Видите ли, Алексей Филиппович, совершенно случайно я узнал, что в последние два или три дня перед гибелью Буткевича никто уже трости при нем не видел. Должно быть, такое нарушение уставных порядков осталось незамеченным строевыми командирами из-за особенностей службы Буткевича, проводившего почти все время у них не на виду, а именно в складских зданиях. Но когда выяснилось, что еще перед этим Буткевич носил трость, одолженную им у не исполнявшего службу по болезни урядника Каталова, — продолжал майор, — я заинтересовался этим казусом вплотную. Так вот, я установил, что трость Буткевича пропала едва ли не на следующий день после того, как мы с вами впервые допросили старшину сразу после Бразовского! А сегодня… — Лахвостев встал из-за стола, вышел в прихожую и вернулся, держа в руке уставную армейскую трость, — …она нашлась!

— И где же? — заинтересовался я.

— Дома у Буткевича. Вдова показала, что вскоре после гибели мужа ее принес сосед их, Яшка-татарин, сказав, что Буткевич отдавал трость ему в ремонт, поправить разболтавшийся набалдашник.

— Разрешите, Семен Андреевич? — я тоже выбрался из-за стола и принял трость из руки Лахвостева. Вспомнились университетские практикумы по исследованию артефактов. Нет, трость никаким артефактом, разумеется, не являлась, но что-то с ней в этом плане было нечисто. Откуда мне пришла в голову такая мысль? Да все оттуда же, от любимого предвидения… Так, что там говорил профессор Хюбнер насчет реверсивного чтения инкантации? Оп-па, а вот с этим я пока что не встречался…

— Что такое, Алексей Филиппович? — встревожился Лахвостев.

— Ничего страшного, Семен Андреевич, — поспешил я его успокоить. — Зато интересного много.

— Расскажете? Или вам еще надо время?

— Да нет, что мог, я уже понял, — трость я поставил в угол, как-то не особо хотелось и дальше касаться ее руками. — Никакой набалдашник у нее не поправляли. Ее инкантировали.

— Инкантировали? А с какой целью? — да, от моего начальника просто так не отделаешься.

— Не могу сказать, Семен Андреевич, — с сожалением признал я. — Трость инкантировали на неизвестном мне языке. Прочитать можно, но нужны надлежащие артефакты, без них, уж простите, не справлюсь.

— Есть другой способ, — плотоядно умехнулся Лахвостев. — я уже приказал взять этого Яшку-татарина и доставить его в городовую ставку. Вот он нам сам и расскажет, безо всяких артефактов. Завтра с утра все узнаем.

Да уж, такой методике реверсивного прочтения в университете не учили…

Яшка-татарин, он же Хабибуллин Якуб Ринатов, тридцати четырех лет от роду, магометанского вероисповедания, уроженец города Агрыз в земле Казанской, держал, как следовало из справки из губной управы, мастерскую, где вместе с сыновьями занимался мелким ремонтом всего, что было сделано из металлов или использовало простейшие артефакты. В той же справке указывалось, что пару раз Хабибуллин подозревался в скупке краденого, но подозрения не подтвердились. Околоточный надзиратель особо отмечал второй разряд одаренности этого мастера на все руки, а также его хитрость и изворотливость, вот мы с Лахвостевым и решили поиграть с Хабибуллиным в древнюю игру, изображая доброго и злого следователей. На роль доброго господин майор назначил меня.

— Что, Хабибуллин, знакома тебе эта трость? — вопросил я, выложив ее на стол.

— Чинил я такую, — покаянным голосом признал он, внимательно рассмотрев набалдашник и положив затем трость обратно. — А может, и эту самую чинил. Я, ваше благородие, все так чисто делаю, что сам потом не могу сказать, моя работа или нет.

— А на каком языке ты ее наговаривал, тоже сказать не можешь? — с деланной скукой в голосе поинтересовался я. — Я так думаю, что на арабском, да, Хабибуллин?

— Да что вы, прапорщик, с ним валандаетесь? — Лахвостев, до того изображавший за столом у окна чтение каких-то бумаг, повернулся к нам. — В карцер его на хлеб и воду, да спать не давать! Хотя что на него казенные сухари тратить? И так пару суток посидит, не помрет, глядишь, с голоду.

— Ну, Хабибуллин, будем проверять, помрешь ты, двое суток не евши да не спавши, или как? — я постарался, чтобы вопрос звучал бодро и жизнерадостно, на контрасте с его содержанием.

— Не надо проверять, ваше благородие, — тяжко вздохнул Яшка. — На арабском я наговаривал, ваша правда.

— Ты, Хабибуллин, продолжай, продолжай, — не видя у него стремления говорить дальше, я тем не менее показывал готовность продолжить допрос, не прерываясь на отправку в карцер. — Кто тебе ее дал, расскажи, да зачем ты ее наговаривал, мне тоже интересно. А то придется с тобой поступить, как господин майор говорит.

— Только сначала позвать надо тех двоих урядников, что с покойным Буткевичем дружили. Сколько зубов они ему выбьют, не знаю, но говорить как-нибудь сможет. А уж если не скажет, тогда и в карцер можно, — программу повышения разговорчивости нашего клиента Лахвостев совершенствовал на ходу.

— Что, Хабибуллин, зову я урядников? — спросил я, и, увидев в его глазах настоящий испуг, тут же подсказал, как таких неприятностей избежать: — Или сам все расскажешь, и домой пойдешь, если у нас с господином майором к тебе больше вопросов не будет?

— Сосед мой, Павел Буткевич, ее принес, — ну вот, взялся за ум. — Сказал, солдата-балбеса поколотил ею сильно, просил кровь смыть, двугривенный дал. Только я же не слепой, я видел, что не просто кровь на той трости, а еще и жизнь человеческая. Вот пришлось наговаривать, чтобы такой след убрать. Нехороший след, да.

— Так что же ты, подлец, губным не донес?! — взвился Лахвостев. — Пособником убийцы пойти хочешь?!

— Испугался, ваше высокоблагородие, — голос Хабибуллина дрожал, да и сам он затрясся от страха. — Аллах свидетель, испугался! Буткевич сам в губной страже служил, а потом в армию пошел, там совсем большим человеком стал! Кого бы губной начальник слушал — большого человека Буткевича или маленького Яшку?

— Мы-то тебя, как видишь, послушали, — назидательно ответил я. — И потому ты пойдешь сейчас домой. Так что соображай впредь, когда и что говорить, да помни, что молчать ты и в карцере сможешь.

— А я, — мрачно добавил Лахвостев, — велю губным за тобой приглядывать. И ежели, не дай Бог, опять что насчет скупки краденого будет…

— Нет-нет, ваше высокоблагородие, даже не сомневайтесь! — Хабибулллин подскочил с табурета и прижал руки к груди. — Яшка не дурак, никогда и ни за что никаких воров и слушать не стану! Выгоню с порога да губным сей же час донесу! Аллах вас благослови своей милостью за доброту вашу!

Выпроводив Хабибуллина, мы с майором от души рассмеялись. Спектакль, конечно, прошел на уровне любительской самодеятельности, но удался, нечего сказать.

— А этот шельмец, глядишь, и вправду за ум возьмется, — отсмеявшись, понадеялся Лахвостев. — После такого-то испуга! Вот только…

— Что, Семен Андреевич? — встревожился я. Как-то уж очень резко мой начальник помрачнел.

— Со свидетельскими показаниями как быть? С теми, где говорится, что Буткевич зашел в амбар уже после того, как Бразовский сообщил охране об обнаружении тела Маркидонова?

Да, это он вовремя напомнил… Как быть, как быть… А и правда — как? Вспомнились занятия с Левенгауптом, и я начал выстраивать по порядку мысли, зашевелившиеся у меня в голове. Ну точно же! Вот оно, вот! Все одно за другое цепляется, и в итоге выходит стройная картина. Да, кое-какие шероховатости остаются, но над этим нетрудно будет и поработать прямо в ходе изложения своих мыслей…

— Простите, Семен Андреевич, — некоторое торжество в голосе мне скрыть не удалось, однако Лахвостев, похоже, этого не заметил, — но свидетели говорили о том, что видели и слышали. Видеть то, что Маркидонов был еще жив, когда Бразовский сказал им, что нашел его мертвым, они не могли, а сам Маркидонов в это время не мог слышать, что и кому говорил Бразовский. И как Буткевич убил Маркидонова, зайдя в амбар, свидетели тоже не видели.