Потом он увидел ту самую женщину, чей гипсовый лик сейчас смотрел на него с полки, – увидел со всей ясностью, доступной образу. Лишь отдалённо похожая на Дану, девушка выглядела как уроженки южных земель – тонкие, изгибистые черты её были характерны для этих жителей, и тёмные волосы падали на плечи, но кожа сохраняла мраморную бледность. Пряди вились мелкими кудрями, в них вплетались узкие ленты жёлтого и изумрудного цвета – эти полоски разбавляли её наряд, состоявший из простого чёрного платья. Отчётливая и живая, но с какой-то почти скульптурной строгостью линий во всём внешнем виде, – именно так, по мнению Андрея, должно было ощущаться присутствие призрака, расхожие изображения мертвяков, отливающих синим, всегда казались ему надуманными и смешными. Пространство за её спиной извивалось странными линиями и полупрозрачными цветовыми пятнами. Обрисовывались очертания причудливого леса с пышной растительностью, зыбких строений с высокими башнями, кораблей на водной глади, повеяло солёным морским воздухом. Женщина протянула руки ему навстречу. Видение стало подрагивать, и контуры растворялись, ещё чуть-чуть – и всё бы исчезло. Андрей поспешил ей навстречу. Идти оказалось трудно, приходилось совершать усилие при каждом шаге, почти физически отодвигать от себя весь отвратительный день. Ему удалось. Он дотронулся до её рук, одна была твёрдой, словно камень, другая – будто сделанной из воды. Образ вновь обрёл яркость, и с тех пор не раз являлся Андрею. Женщина то поддерживала Андрея, то становилась требовательна, то дружелюбно посмеивалась над ним – а ему того и было надо.

Они подолгу говорили, особенно в его первый год в Керавии, когда город казался особенно неприветливым. Петли улиц и тупиков, шероховатые бежевые стены, напоминающие пергамент ветхой книги, особняки в обильной лепнине, прихотливые кованые ограды – всё испытывало его. Широкие полукружия окон и выступы угловых башен следили, не говоря уже о свиатлитском квартале, который и годы спустя вызывал у него странную смесь подозрительности и отвращения. Уютно-беспорядочные старые районы, где встречались деревянные дома, будто бы не тронутые со времён первой зарубки на часах Основания и с тех самых пор ещё разделённые холмами и обширными зарослями,– даже они до поры до времени не желали принимать его. Тогда, не сумев с первого раза поступить в академию, не находя часто ни работы, ни денег, он просиживал дни в холодной обшарпанной квартире, делая мелкие заготовки будущих скульптур.

Временами она словно куда-то спешила, и во всём её виде читалась непобедимая настойчивость. Андрей не всегда понимал смысл того, что она говорила. Однажды, он не помнил точно, когда это было, – она глядела так заботливо и в то же время просяще – или требовательно? Она сказала: «Знаешь, Андрей, ты играешь, создавая бесконечную иллюзию из камня. Это не плохо. Вырезай её, вытёсывай, играй ею, только играй всерьёз. Поставь на карту всё, и мы счастливо заживём в городе у моря».

Из размышлений Андрея вывел громкий звонок, а за ним – стук в дверь. С порога решительным шагом вошёл Николай. Скидывая на ходу пальто, он заваливал Андрея вопросами.

– Что за женщину ты должен был изобразить?

– Не имею понятия, а почему…

– Отвечай сначала ты. Видел её раньше? Знал?

– Нет…

– Да ну. И ничего не слышал?

– Нет, и заказчик мне не рассказал.

Картин остановился и несколько мгновений молча смотрел на Андрея.

– Что ты так смотришь? Почему ты вообще это спрашиваешь?

– Вот думаю, сколько тебе можно рассказывать.

– Я у тебя уже возглавил список подозреваемых, или только про запас?

Картин смерил Андрея деланно насмешливым взглядом.

– А тебе обязательно нужно быть в первых рядах?

– Ладно, не выделывайся, Коль, лучше скажи, как там Дана?

«В конце концов, мне действительно интересно это знать».

– Да что могло измениться? По-прежнему живёт с этим… Прибегает вся разукрашенная в синий, это у нас теперь буднично. От табака не отлучается. Не помню, когда в последний раз видел её нормальной.

– Так что же ты не положишь этому конец?

– Пошёл ты. Дана не простит, если с этим типом хоть что-то сделается. А он, кстати, постоянно в разъездах, прямо как твой приятель Воротов.

– Он мне не приятель.

– Неужели? Ещё раз, говорю уже прямо – какое ты ко всем его делам имеешь отношение? И лучше тебе ответить сейчас, поскольку твой знакомый отметился в весьма серьёзных перипетиях. Так что пока, и только пока, у тебя есть счастливая возможность рассказать о нём всё, что знаешь, совершенно безнаказанно. Потом этой возможности не будет, и любая мелочь, которую ты скрыл, я расценю как соучастие. Последствия ты себе представляешь.

– Опять шутишь. Кого и зачем мне могло понадобиться убить?

– Кто знает, – по голосу Николая трудно было определить, говорит ли он иронично или на полном серьёзе, – вас, скульпторов, не разберёшь.

– Это почему же?

– Очевидно, – Картин напустил на себя заумный вид, но взгляд оставался серьёзным. «Это тебя в училище натаскали смотреть между бровей, не отрываясь?» – За нашим подозреваемым нельзя отрицать склонности к неожиданным поступкам без чёткой мотивации…

– Говоришь так, будто я сумасшедший.

– Про сумасшедших ещё будет разговор. Итак, извращённый вкус, болезненная любовь к эпатажу…

– Вот это уже неправда.

– Почему нет? Ты на свои скульптуры посмотри.

– В каком месте они «извращённые»?

– Я не про эти, – Картин махнул рукой, – видно, что для широкой публики. Я про неё, и про те, другие, – Картин указал в дальнюю часть комнату, где размещалась злополучная скульптура для Воротова, а также несколько небольших работ абстрактно-фантастического плана, выполненных целиком по собственному замыслу, – Они нездоровые, рассчитаны на любителей патологии. Зачем такое изображать?

– Ты просто не понимаешь. Всё непривычное странно, а нездоровым это видится только таким, как ты.

– Так просвети меня, невежественного, за каким же ты вылепил эту гадость? – Картин прищурился настолько хитро, что стал непохож на самого себя.

«Он издевается надо мной, или испытывает, – размышлял Андрей, – Это какой-то следовательский приём, замаскированный под беседу старых знакомых. Он смотрит, как я поведу себя, чтобы понять, сколько мне известно. Ведёт очень издалека…»

Картин тем временем продолжал:

– И, кстати, почему у неё левая рука длиннее правой? А локоть-то какой сделал, он у неё что, без костей?

– Это, Коля, называется намеренные анатомические искажения.

– Чего? Это ещё одна болезнь? И ноги закрутил что твой штопор… С каким же намерением они тут взялись?

– Для соответствия образу. Ещё для гармонии, уравновешенности композиции, если в общем. Я знакомые слова говорю?

– А эта, – Николай указал в сторону загадочной скульптуры, – тоже страдает «намеренными анатомическими искажениями»?

– Именно так, – подтвердил Андрей, пытаясь сохранять каменную физиономию.

«Ты и представить себе не можешь, как точно ты выразился. Знать бы ещё, чьим намерением её так исказило».

– Одна чушь.

– Всё равно не поймёшь. Вам всем, – Андрей повысил голос, а Николай слушал, подняв бровь в притворном удивлении, – вам всем понятно только то, к чему вы привыкли. Бюсты великих деятелей, портреты рож, красивые девушки, ненавязчивые пейзажи, всевозможная живность, для острастки – голод, войны, ураганы, похороны. Всё про милую вам действительность – единственное, вокруг чего вертится ваш мир. Вы не видите другого фактора, чего-то большего, помимо!

Андрей уже не смотрел на Картина. Он вёл разговор с воображаемым собеседником, совершенной абстракцией, не существовавшей нигде и никогда, и от того начинал жалеть о своём возмущении. Ему всегда было сложно остановиться, когда разговор касался сверхценных идей, с которыми он носился годами. Он раздражённо вздохнул.

– Но тебе это непонятно.

– А людей ты не любишь и радуешься, когда они пропадают? – почти утвердительно.