Когда Яков Ван Геделе заходил во двор дядиного дома, где-то вдали отчетливо и резко пропел петух, и Яков решил, что это, несомненно, добрый знак. И над крылечком бидловского дома играл в солнечном свете медный веселый петушок… Яков улыбнулся ему, поправил на плече мешок с нехитрым своим скарбом и смело шагнул на ступени.
– Отец в госпитале, на службе, – поведал холеный Петер Бидлоу, дядин сыночек, за прошедшие годы полностью превратившийся в русского Петрушу. Яков помнил Петера еще совсем зеленой соплей, а теперь видел перед собой вполне оформившегося молодого кавалера, правда, заспанного, в халате и с похмелья. В меру упитанный кудрявый Петер был веретенообразен и прекрасен собою, длинные волосы юного птимэтра удерживала ночная парикмахерская сетка, и утреннее солнце насквозь просвечивало сквозь его тонкие оттопыренные уши.
– Позволь хоть вещи бросить, – кивнул Яков на свою поклажу, и Петер тут же помог снять ее с плеча и заключил кузена в запоздалые объятья:
– Оставляй, конечно. Как папи доложишься – возвращайся, отметим…
– А у тебя разве нет службы? – удивился Яков. Дядюшка с гордостью писал ему, и не раз, что сынишка Петер работает в госпитале наравне с маститыми докторами.
– Я болен, – томно отмахнулся кузен. – Но нет, не для тебя! С тобою я выйду. Покажу тебе, какова стала Москва…
– Ладно, Сен-Пьер, держатель ключей от рая… Я вернусь к тебе, как только нанесу визит своему благодетелю.
Яков легко сбежал с высоких ступенек, обернулся на прощание – петушок над крыльцом все так же играл на солнце. Дом у дядюшки был такой – лучше и желать нельзя. Коттедж в голландском стиле, темного дерева, в окружении сложносочиненного собственного сада. Неплохой трамплин – чтобы прыгнуть с него еще выше… Петер-Петруша толково и доходчиво рассказал ему, как добраться до госпиталя – через сад, мимо пруда и потом через рынок.
Яков стремительно шагал по утоптанному снегу – европейская его одежда слишком уж легка была для русской зимы, – и с любопытством оглядывал улицы, изменившиеся чрезвычайно. По-прежнему – нищие сидели вдоль стен, и сновал по своим делам разношерстный народ, и кареты проносились, бездумно цепляя прохожих оглоблями, не чуя габаритов своих на узких улочках… Но прибавилось и кое-что, чего прежде не было в Москве – люди в темной одежде, с неприметными, словно пеплом присыпанными испитыми лицами: они бродили среди прохожих, и внимательно вслушивались, и вглядывались, и принюхивались. Яков не знал, кто эти новые герои, но решил, что потом непременно выспросит о них у Петруши.
Румяный старичок-санитар проводил Якова в кабинет профессора Клауса – Николая Ламбертовича Бидлоу. Профессор был на месте и даже один в кабинете, Якову не пришлось мучительно ожидать аудиенции. Со шляпой в руке влетел он в профессорский кабинет, словно подхваченный воздушным потоком, – и дядя вышел к нему из-за стола, и заключил в объятия порывистого замерзшего родственника:
– Сколько лет, Яси… Как же долго водила тебя твоя блуждающая планета…
Дядюшка и постарел, и растолстел, но не утратил гордой осанки и сходства с хищной птицей. Яков Ван Геделе был сыном его сестры, покойной Христины, Ван Геделе по мужу. Яков отбыл на учебу в Лейден сразу после смерти матери, а отец его умер годом раньше – именно на скромное отцовское наследство Яков и вкушал плоды просвещения.
– Петра видел дома, – поделился Яков. – Такой он стал кавалер…
– Стал кавалер, а должен был – стать хирургом! Петр недурной анатом, но губит молодость в развеселых компаниях, – посетовал горько профессор.
– Все были молоды, – примирительно отвечал ему племянник. – Мне, правда, удавалось в последние годы совмещать практику хирурга и галантные радости, но это скорее исключение из правил. И закончилось все весьма печально…
– Соболезную тебе – как понял я из последних писем, ты потерял не только покровителя, но и друга.
– Увы, – вздохнул Яков и подумал: «И возможно – утратил доброе имя…»
– Что же ты намерен делать? Не стану скрывать, мне необходим помощник в моем госпитале – и хирург, и анатом, и учитель, но я знаю тебя, Яси. Навыки твои, приобретенные с покойным де Лионом, вряд ли сгодятся для московского госпиталя. Не те навыки у тебя, да и не те цели…
– Я хорошая повитуха, – светло улыбнулся Яков, прищурив светлые глаза. – Я даже привез с собою акушерские щипцы.
– И скольких ты ими уже раздавил?
– Младенцев? Всего одного, три года назад, в Ревеле, – признался чуть смущенно молодой акушер. – Но там был запущенный сифилис, и костей-то не осталось толком… Остальные же роды были удачными – все пять. Правда, дядя.
– Акушерка моя болеет, я рад буду, если ты со своими щипцами ее подменишь. – За окнами послышался звон колокольцев и ржание коней – верно, роскошный экипаж пожаловал во двор госпиталя. Профессор подошел к окну посмотреть и проговорил лукаво:
– Ты же, Яси, не видишь место акушерки – венцом своей карьеры? Чего ты вправду желаешь – от Москвы, от жизни? Да и от меня?
– Я хотел бы подыскать замену почившему моему де Лиону, – честно признался Яков, – мое призвание – личный хирург благородного кавалера. Если бы ты помог мне найти такого человека в Москве – какого-нибудь в меру болезненного придворного интригана…
– Вот один такой, – перебил его Бидлоу, кивая на окно. – Через минуту будет тут. Молод, умен, образован по-европейски, божественно прекрасен, отмечен вниманием высочайшей особы… И – увы – доверчив, завистлив и, что парадоксально – глуп…
– К вам барон… – в дверь просунулся санитар, увидел Якова и оттого фамилию барона благоразумно проглотил. – Рвется неистово…
– Зайди в смотровую и послушай, – профессор указал Якову на белую застекленную дверь. – Можешь и подглядывать, если желаешь посмеяться. Визиты сей особы – всегда феерия. А ты – приглашай барона, – кивнул он санитару. – Нижайше проси.
Яков вовремя успел отступить за дверь смотровой. Окутанный тайной и морозным духом барон ворвался в профессорский кабинет – и длинный плащ летел за ним, как хвост дракона. Яков с любопытством следил сквозь стеклянную дверь, чуть сдвинув в сторону полотняный занавес – что же там за барон? Дядя так аттестовал его, словно лакомую конфету.
Он и в самом деле был конфета, этот загадочный индивид. Одет дорого и с немалым вкусом – что само по себе драгоценная редкость для Москвы. Длинные волосы темно-русыми локонами лежали на плечах и блестели при этом, как зеркало. Барон был высок и строен, с большими фаянсовыми глазами и продолговатым розовым лицом в бархатных родинках, с припухлыми губами и высокомерным остзейским прикусом. «Кто же это?» – тщился угадать Яков, припоминая галантов высочайшей особы. Бюрен? Корф? Левенвольд?..
– О, гран профессоре! – гость подлетел к профессору и навис над ним – со всей высоты своего роста, он был длинный и тонкий, как молодая лоза.
– Всегда рад видеть вас, барон, – отозвался доктор Бидлоу. – Что привело сегодня в нашу скромную обитель – покровителя наук и благосклонного мецената?
Благосклонный меценат словно ждал этого вопроса, он склонился над профессорским ухом и зашептал так страстно и громко, что даже Яков разобрал слова: «wachs» – воск, и «bälle» – шары. От этих шаров профессор отшатнулся и отвечал вполголоса, с трудом сдерживая – то ли гнев, то ли смех:
– Вы же образованный человек, барон, и жертвовали нашей библиотеке собственные медицинские книги – неужели совсем не читая?
– Я прочел все книги, которыми имел честь владеть, – красиво зарделся барон и величественно откинул со лба зеркально-русую прядь. Бидлоу положил руку ему на плечо, заглянул в его круглые небесные глаза и проговорил задушевно:
– Ваши смелые желания вас погубят. Могут и убить. Как раз сейчас пожаловал на перевязку кулачный боец, имевший неосторожность вживить под кожу – всего лишь под кожу правой руки, барон, она у него ударная – все эти опасные излишества, и шарики, и воск. Я велю привести его к вам. Увидите наглядно, что бы вас ожидало. Михаил!
