Правда, у меня есть один хороший друг – свекровь моя. Акушер-гинеколог. Очень правильные черты лица, без косметики не выйдет за хлебом. Королева. Однажды среди знакомых – кажется, это были поминки по какой-то общей подруге – моя мама с обидой сказала свекрови, что она будто бы такая чистоплюйка, полностью больная на чистоте. А я подумала загладить, просто как-то за мать неудобно, вечно она бренчит то, что думает, и я сказала (Тараканова, её фамилия Тараканова, как княжна): «Ваш Павлик, по счастью, он и мой муж, когда приходит на бровях под большим-большим шафэ, он, прежде чем упасть на кровать, сначала идёт на балкон, снимает чистые труселя, потом в ванную, вымывшись, надевает их, и уже потом падает на кровать. Вот это воспитание!»

А сама я – нет, если так случается – попасть в подобное состояние алкоголической свободы, да что свободы – последней и, может быть, единственной победы над идиотизмом, прихожу и просто падаю. Я рушусь, опадаю, лечу в пропасть своей постели, в которой обитают только невидимые гномы, пока над ушами свистит грубая реальность, обрывки фраз из офисного дубизма, простые глупости и необычные бессмысленные дела, которыми наполнен день напролёт, тотальная разбитость и такое въевшееся за годы ощущение безвозвратно потерянного времени. И на изящную чистоту мне абсолютно наплевать, всё потому, что на службе меня окружают самоутвержденцы, готовые на всё ради возвыситься над другими на миллиметр. Вот не далее чем сегодня получаю письмо: «Я попрошу спросить у Василия С., когда откроется «Альфа», чтобы мы могли подумать, как ответить коллегам на Украину, чтобы те вышли «на ковёр» к нашему начальству, и мы смогли бы обосновать значительное уменьшение прогнозов продаж по компании». – «А вы сами не могли бы подумать, как спросить Василия, блядь, напрямую? Я – не курьер ваших сраных мыслей». – «Нет, не могли, вы ниже нас по лестнице и принадлежите к субподрядной организации, которая здесь для этих целей и нужна, и не за чем более, кроме как унижать вас ради поиметь побольше денег – нам, достойным лучшей доли людям, а вы просто тупые подрядчики». Услуга, как они изволят это определять, без постоянного места службы. Подумать только, чему вы радуетесь?! Тому, что крошку сэкономили? А зачем экономили? Не для того ли, чтоб господину начальнику понравиться? Я ненавижу всех начальников – они темны. И дружат по принципу: кто принял правила, а кто – нет, ничего святого. А главный там – гендиректор он, что ли… пафосный стеклянный кабинет, ноги – на стол. Люди между собой шепчутся: «Как это так?! Ведь работать неудобно». А он трубку ухом зажимает и включает футбол, а может, сидит, размазывает ряды цветных шариков (это я не берусь утверждать), и так по целому дню. Вот верите – нет, ложусь спать, у меня так и стоят перед глазами два его ботинка, плоские подошвы чёрных его проклятых ног, которыми он прикрывается от остальных. Неужто болят от ничегонеделания?

Я пришла к нему как-то за подписью, с большим тендером, не с крупным, а просто нереальным стратегическим, миллионов на пятьдесят. Мне тогда пришлось собрать комплект бумаг, почему-то никого из коллег больше не было, собрать и отправить – ничего сложного. Вхожу в его генеральский кабинет, не хватает только фанфар, извините-простите, кланяюсь в ноги, хоть и не уважаю, тут одна ваша подпись, это такая закорючка – делается рукой, тупо подержите своё золотое перо над этой тленной бумажкой и, слегка напрягая, что-нибудь так небрежно покрутите-повозите, чтобы след остался, какой угодно, нечитаемый, все будут думать – у парня бойцовский характер. А он зыркнул как зверь, в воздухе негодование, ведь я же вломилась без его худосочной секретарши, влезла. А надо было бы записаться на приём, но у вас, ребятки, тут плохо с планированием, никто вообще не соблюдает правил, поэтому всё делается слишком поздно, впопыхах, добегая за последним вагоном, возможно, уже отцепленного от локомотива поезда. Вопрос, на который вам не стоит и отвечать, – можно ли угнаться за тем, что ты не смог отмотать время, для того чтобы всё успевать, работая медленно? Никогда. Для этого нужно снова отмотать время, а у вас его нет.

Он взял, этот типок, бумаги лениво, не опуская со стола своих коротких ног, начал морщиться, разглядывая цифры. А я высокая, как башня Эйфеля, в другом углу, сама про себя говорю: «Быстрее, господин, пожалуйста, давай, думай, соображай, пятьдесят миллионов, там пробки, жуткий трафик, можем не успеть с пакетом к назначенному часу». Он морщился-кривился, пока я топталась у двери, прикидывая, насколько миллиметров носик моей туфли проваливается в серый пушистый ковралин, и ни слова не нашёл в мой адрес произнести, заставил сколько-то ждать, потом вызвал секретаршу, чтобы наорать на неё по моему поводу, я прижалась к дальней стенке и помалкивала. Потом он вяло, так индифферентно, всё же подписал.

Тендер позднее выиграли, с моей лёгкой руки, надо думать. Меня, вероятно, после этого можно было бы брать талисманом на переговоры, но это упустим. Пусть сами как-нибудь…

А однажды пришло время расплаты. В тот день в обеденный перерыв я пошла погулять около храма, совершить обход божественных владений, что в конце улицы Станиславского, полюбоваться розами. Ведь розы прекрасны, насколько ты можешь видеть их живыми. Они улыбаются, шепчутся и пахнут, они – секретные существа, которые вступают с тобой в прямой контакт. Главное правило – их не срывать.

Я прошла вдоль улицы по узкому тротуару, долго ждала светофор, и тогда мне захотелось музицировать всей кистью, растопырив пальцы широко, как пианист, потому что в атмосфере всё равно была грустная музыка. Это, вообще-то, выглядело как лапа гигантского кота, который машет в воздухе, колдуя. Со мной иногда бывают такие странности, когда я вырываюсь и ко мне приходит такое неизменно свежее ощущение свободы. Я перешла дорогу и попала в дивный сад – уже зацвели георгины, и даже гладиолусы, хотя я ещё не налюбовалась розами. В них сколько радости! И вдруг они подняли меня вверх – на уровень рядом лежащих крыш старых московских домов, я должна плыть в этой энергии, поглядывая сверху вниз на всё, что там есть. Ой – яблочки! Я планирую камнем вниз, как сокол, у которого пёстрые крылья, ловлю два яблока – скороспелки, такими любят наслаждаться бомжи, я – тоже. По розовым бочкам и дурманному аромату я чувствую – яблоня хороша – медуница, конфетная, мельба или дюшес. Но это не имеет значения. Эти два ароматных кругляша валяются – ждут меня на земле – живые, как розы. Это мне гномы приготовили! Люблю! Я буду есть-есть, я буду-буду, я – есть! Жрите свой офисный обед сами. Я парю над дорогой, розы украшают мой путь, греют, обволакивают меня в летнем воздухе – я лечу, как Маргарита, здесь рядом Яуза, на холме монастырь. Лето. Надо бы припрятать яблочки и, не показывая виду, тайком вынести две обломанные ветки из Храма, а вдруг нам сторож или ещё какой-святой-верующий начнёт делать замечания. Я воровато складываю яблочки в правый карман жакета. Карман мелкий – яблоки предательски торчат, выглядывая наружу. Ветки – мои саженцы для почкования, их нужно непременно снова посадить в своём саду, убрать их некуда, так колются, я их держу в руке, словно меч. Иду, не дыша, натянутая в струну, медленно прохожу шлагбаум, где в воротах застрял огромный лимузин с чёрными стёклами – крузер или крузак, как у них называется… кое-как проползаю узкий проход между воротами и расположившейся по всей ширине машинищей. Ого, какая чёрная! Они тут все на крузаках. Кто там в нутрии?! Неужели?.. Нет! А может?.. Но непонятно. Яблочки, мои яблочки, не предайте меня, проберёмся тихо, незаметно, чтобы нас никто не застукал. Это наш яблочный побег. Вдруг стекло машины опускается, он машет кулаком и не разрешает мне пройти, я стою сбоку, недоумевая, за рулём сидит наш директор. Изобразил строгость, чудовище. Он газует, чтобы подъехать к храму. Ого, у него есть даже пропуск на территорию, он уполномочен заезжать на автомашине внутрь. Он этого достоин. Молиться приехал, никак? Мошенник. Только бы не заметил мои яблочки, негодяй.