Я посмотрела скользящему брюхом трамваю вслед, когда он вписался в пейзаж с олеандрами, пассажир в окне помахал мне рукой, тихо удаляясь в свою эмигрантскую жизнь. Перешла трамвайную улочку к чёрному офисному зданию, обойдя его слева, спустилась через садик вниз к раздвижным воротам в Novotel. Внутри на ресепшен меня встретил портье элегантный чернокожий со сверкающим взглядом и длинной шеей. Он не спеша взял мои документы и начал хмуриться, лениво заглядывая в компьютер. Я подумала, что весь мой сломанный маршрут и далее должен идти криво по такой логике: или он не найдет подтверждение брони, или это окажется отель-двойник, тогда мне придётся ехать через весь город куда-то в другие предместья, я вызову такси, таксист с большой долей вероятности будет чёрным, и я буду неизбежно снова думать про многочисленных чернокожих, о том, что моему свежему взгляду кажется, как некоторые из них удивительно красивы, совсем иной красотой – животной пластикой и блеском чужих глаз, а у женщин у всех без исключений спинка ровная, и как же они гениально умеют никуда не спешить. Никогда никуда вообще не спешить, даже на Гар дю Нор. И надо перестать уже прислушиваться к их загадочному языку – все равно ничего не понятно.

В прошлый раз на День Бастилии 14 июля на Марсовом поле в толпе среди зрителей, кто пришёл на праздничный салют, совсем не было чёрных лиц. Пожалуй, ни одного. Тогда я спросила рядом стоящего случайного французского поляка: почему? А он сказал, они не считают это своим праздником, и никогда сюда не приходят, потому что мы их завоевали. Тогда, в тот знойный вечер, а точнее глубоко за полночь, пробираясь после праздника сквозь плотную толпу хоть к какому-нибудь метро, почти как люди в рассказе «Южное шоссе», которые фатально застряли, поселились в пробке в Париж в воскресенье вечером, “едва миновав Фонтенбло, еле-еле ползли, то и дело останавливаясь…” Все станции в округе были закрыты, а Uber выдавал только ошибки. Тогда и теперь единственной моей целью было обрушиться в гостинице на белую постель, зарыться в подушку с незнакомым запахом, пересматривая в памяти восхитительную галерею прогулок по большому городу, перечисляя яркие выспышки под джаз-сюиту Шостаковича, которую тогда под взрывы праздничного салюта со всех уровней Эйфелевой башни исполнял русский оркестр Гергиева – образный микс великого города, в котором ты никак не можешь быть сильно чужим, и тем самым уже полностью растворенным в импрессии изящного летнего стильного немного «русского» Парижа.

2018 г.

Завтра будет свобода. Я иду по длинному серому коридору. Весь день думала, что нужно успеть собраться, упаковать нужные мелочи – духи, зарядку, вазочку для подаренных цветов не забыть, четыре пары туфель разного цвета, под настроение, и одни открытые босоножки для бессмысленных дефиле в летней шифоновой юбке. Я нервничаю, как бы ни хотела относиться к этому ровно, и думаю, что это естественно – не каждый же день увольняешься. Дохожу до лифтового холла, нагруженная своими одиннадцатилетними пожитками, и вижу сбоку, как мужская рука прижимает кнопку, задерживая лифт для меня. Это последний десятый этаж, но я не знаю, как работает эта теория лифтов, нам иногда приходится его довольно долго ждать. Я вхожу в кабину, одновременно возникая в отражениях металлических стен и большого зеркала. А там – он! Сердце-то застучало-затарабанило, ведь я давно приглядывалась к нему с интересом, ну как давно… столько, сколько мы знакомы. Когда произошла наша первая встреча, он показался красиво-высокомерным, таким человеком, которому зачем-то надо определять себе цену, пусть по привычке, будто он всегда общается только с противниками. На меня он тогда не смотрел, и мельком показалось, что всё же смотрел, каким-то боковым радаром, мужским «нюхом», интересующимся всеми, как новенький, – а что если на этот раз, бывает же, так случается, и влипнешь…

Я вытянулась в струну, молчаливо подкидывая ресницы, резко опуская их в пол, подброшенная в воздух «загадочность», ни фига мы не понимаем в жизни – таем, когда рядом есть интересные мужчины. Таем и гибнем. Потом ещё пару раз мы виделись мельком в этом же лифте, он, не церемонясь, пилил улыбающимися глазами, и мне казалось, что он уже всё решил, и даже если не на далёкую перспективу, но теоретическая возможность того, что снова влюбиться – словно приобщиться к волшебному накрывающему, со сладким страданием, – была ясно видна на горизонте. Это же как радость озарения, словно о тебе небесные силы вспомнили. Это как выходишь из душной комнаты на улицу – кажется, теперь есть кислород и дышится легче, какая-то разбежавшаяся вмиг из пылинки новая туманность, и всё, что ты хочешь и ждёшь, вот-вот оно и начнёт происходить. И всё будто бы для тебя, но не теперь, ведь оно таким и было, просто не всегда можно это понять, так как понять можно лишь, если ты готов. А готов ты, если свободен. А свободен ли ты, этот вопрос уже решай сам.

Автоматическая дверь плавно закрылась. Мы стояли вдвоём – друг против друга. А вот в башнях Москва-Сити – там в лифтах даже кнопок нет, входишь в чистую коробку, и всё – барокамера по пути «в небо». Но у нас всё же есть. А мне бы хотелось, чтобы сейчас мой попутчик тихо заговорил, будто он давно думал меня пригласить на ужин, и не оправдывать, что мы остались одни случайно, и ещё, что не такой уж он строгий, но в этом змеином «театре» ведь нужно держать марку, иначе нельзя, и к коллегам, и ко мне это прямого отношения не имеет, это вообще параллельная реальность. Нужно научиться проживать эти роли разными, конечно, не пересекая чужих интересов и не выступая против системы, боже упаси. По правде говоря, для меня похожие декларации тоже звучат как мораль. Я прихожу, надеваю наушники, слушаю Брамса, делаю работу – получаю за это деньги, и почему я ещё должна играть в чьём-то «театре», не понимаю. Ведь каждый сам себе придумывает нужду чему-то соответствовать, а некоторые даже иногда лезут везде и кажутся ужасно озабоченными по этой причине, не думая, что выглядят неадекватно.

– Мы едем вниз? – робко спросила я, потому что я вдруг поняла, что ухожу отсюда в первый и в последний раз и молчать глупо.

Он, улыбаясь, покачал головой из стороны в сторону и сказал:

– Вверх некуда.

Я притихла, наблюдая за ним, и подумала, что у него в этих четырёх стенах нет выбора. Такой спокойный, видный, голубоглазый, красивый прямой нос – ископаемое! Небрежная трёхдневная щетина с рыжиной, светлая рубашка, синяя полоска, джинсы, холодное – деним, шик миллионера и бездомного – «смотри, детка, как я свободен!». Ах, эти голубые глаза, подтянутый, мужественный и милый. Он милый, вот и всё определение. Ми-ми. Соблазнитель. Такой человек. Как если бы одежда была сшита сложно, но ни одной ниточки господа придирчивые не найдут. Я сразу его вычислила. И даже будто он не хочет казаться, а только жить на вымышленной обложке журнала, как если бы он мог существовать собранным, как гамма, и если бы он цвёл, как вишня на радость всем, кто пришёл к нему. Как ходят японцы по весне любоваться сакурой, у них в языке такой глагол есть. Я уверена, возраст нисколько не портит мужчин – если в нём нет внутренних противоречий, всё расцвет…

Бицепсы, мужской аромат и взгляд свысока. Я делаю вид, что о чём-то задумалась, сама у себя спрашиваю как есть: «Готова ли ты, раба божья, умереть сегодня от любви к этому двуногому великолепию?» Боже, как бьётся сердце, щёки вспыхнули невозможно, даже думать трудно, как это называется… подбирать слова… собирать буквы, ясно думать… – ничего не выходит, я – затуманенное, неразумное. Это сказочное превращение? Я – Дороти. А ты – Волшебник? Как долго мы будем лететь в эту вечность? Тут что-то надо шептать, чтоб хоть как-то поддержать интерес к себе, и не показать виду, как мне страшно, и сказать, что меня сегодня уволили с грустью, немного сонным голосом… Вот бы в таком состоянии можно было бы ещё шутить, да какой там! Я даже забыла, куда еду, если бы не он… Зачем так сильно бьётся сердце? Пожалуйста, ровнее. Если заговоришь – то тихо и мало, меньше, чем знаешь, и не хвастайся! Он же не решит, что ты чересчур стараешься, перетопила, хочешь нравиться так сильно, как только начинаешь переигрывать не себя, тут всё: сразу – ложь. А вдруг у него сложится впечатление, что ты тихоня, гадкий утёнок, и это тоже правда. Некоторые умеют вести себя нагло и уверенно, но хорошо гремит только пустое ведро. Умоляю себя: никаких шуточек, никакого громыхания, не нужно историй – ни старых повторялок, занимашек, длинных очерков о детстве и пересказа кино-ошибок и интернет-приколов! Ровнее. Мы будем ехать долго – всю жизнь… Сердцебиение в горле, не хватает воздуха, офисный кофе всегда возбуждает, а мне бы чего успокоительного… поле маков, маковое поле всегда алое, ярко красное – растворится в лете сахарная нега, я на седьмом небе от чистого твоего голоса, и у него, этого тембра, кстати, такой же яркий оттенок – дурманный маковый.