– В свой первый лыжный поход я пошел в 17 лет с Томилиным. И чуть не лишился пальцев, когда пять минут на ветру чинил голыми руками сломанное крепление.

– А что было дальше? – спросила девочка.

– Да я уже не помню подробностей… – вздохнул Граф. – Помню, что трудно было перебинтованными руками кружку держать, когда в поезде на обратном пути трое суток квасили с нефтяниками спирт с вареньем. Дома мама даже разбинтовывать не стала, сразу отправила в травмпункт. Врач разбинтовал, а там уже гангрена, кончики пальцев черные.

Среди прочих звуков – смеха, шевеления, гудения печки, послышалось шуршание бумаги.

– Вот смотрите, – сказал Граф, – мы идем вверх по реке Тихой. Впереди – гора Самандзига.

– Господи, язык сломаешь!

– Самандзига по-удэгейски – шаман, – вставил слово тонкий мальчишеский голос.

– Я смотрю, ты подготовился, – то ли покровительственно, то ли насмешливо произнес голос постарше. Это Виталик.

– Самандзига – высшая точка цирка[4], где ни один перевал еще не пройден, – продолжал Граф. – Туда мы и направляемся.

– А где наш перевал? – спросила девочка.

– Вот. Это перевал ведет в цирк. Есть его фото 67-го года. На вид – 1Б. Подъем из леса по ущелью, на границе зоны леса открытый склон. Затем до перевального взлета по кулуару, а там – непонятно. Может, скальный взлет, может, проход найдем по осыпи, в действительности может быть все, что угодно.

– А дальше? – спросил мальчик.

– Дальше – неизвестность… – вдохновенно и немного с усмешкой ответил Граф.

– Где ты взял эти чудо-хребтовки[5]? – прогудел вместе с печкой Виталик.

– Купил у сторожа за бутылку водки в местном краеведческом музее. Кстати, сторож этот, говорят, шаман. Лечит алкоголизм, сглаз и порчу. Так я и не понял, что он говорил – то ли святые, то ли гиблые эти места.

– Одно от другого часто неотделимо, – сухо заметил молчун.

– Господа, разрешите, я произнесу тост?

– Валяй! – хором закричали господа, а громче всех дамы, и Андраш продекламировал:

Поднялся шум, гам, все повскакали с мест и принялись чокаться железными кружками и пить.

– Ты с шаманом говорил? – тихо спросил мальчик.

– Выходит, с шаманом, – ответил Граф.

– Он, наверное, мой родственник.

– Придешь в деревню – поймешь, кто там тебе родственник, – усмехнулся Граф.

– Местные шаманы поклоняются тигру.

– Дикие люди, – вздохнул Виталик. – Чего весь вечер молчишь, Юрка?

– Спать, кажется, пора, – нехотя ответил Юрка, – завтра день трудный, ответственный. А после таких возлияний не встанет никто.

Поднялся ропот: да не, ну что ты. Ну нет, чтобы я, да чтобы мы… Но стали укладываться. Они были еще молоды, но не юнцы. Пятеро ребят, две девушки. Я не видел никого из них, но нюх и слух снабдили меня всей необходимой информацией: сколько кому лет, кто в каком физическом состоянии, кто как будет спать, кто наутро встанет бодрячком, а кто будет мучиться с похмелья. Кто лидер, кто серый кардинал, кто оппозиция. Кто кого любит, кто кого ненавидит – завязка была ясна. И я хотел продолжения.

Однако ночь – время охоты. Надо было подумать о пропитании. Нет, что вы, я не людоед. Еды кругом и без того хватало. Привлекаемый объедками, за людьми тянулся целый шлейф непуганого зверья. Мне оставалось лишь прийти и взять свое. Я планировал перехватить дичь метрах в пятидесяти от палатки, чтобы никто с утра не дай Бог не наткнулся на мои следы. Бедняги, если бы они их увидели, их беззаботный отдых был бы окончен!

Не знаю, любила ли меня моя мать. Она родила, выкормила, поставила меня на ноги, научила охотиться и добывать пищу в голодные дни, когда не было дичи. Я вышел ничего – и ростом, и шерстью, и мощью. Но когда собственные братья встали стеной и погнали меня вон, она даже не вышла проститься со мной. Я развернулся и пошел прочь, а они шли следом, давая понять, что обратной дороги нет и дом отрезан навсегда. Я знал, что пройдет несколько дней, станет еще голоднее, и они также выдавят следующего. Для охоты места мало, и старшие постепенно выдавливают младших. Мать не препятствует этому, зная, что возле нее остаются сильнейшие. Так я стал изгоем.

Чтобы выжить и обзавестись потомством, молодой самец тигра должен пройти огонь, воду и медные трубы. У меня неплохие способности к выживанию. Когти, клыки, все мое тело создано для убийства, под него заточена и голова. Я заметен лишь в движении, но, стоит мне остановиться – я становлюсь невидимым. Так что в сторону обиды. Тигры охотятся поодиночке. Я нашел прекрасную кормушку, жаловаться не на что. Человеки притягивали всех – от пугливых оленей до наглых кабанов.

Я ушел от грустных мыслей и сосредоточился на окружающем мире. В пору охоты, полагаясь больше на слух, чем на нюх, я верчу туда-сюда свои круглые мохнатые уши. Со стороны это кажется забавными, но, боюсь, эта забава может стать для вас последней. Свет в палатке давно погас, люди утихли. Но стоило мне подняться, как я услышал шевеление и сдавленный шепот.

– Граф, ну хватит. Я не могу уже. Сейчас всех перебудишь.

– Тише, тише.

– Хватит, дурень! Каждую ночь помираю со стыда. Все же слышно. Вон Виталик с Надюхой спят как сурки.

– Вот и пусть спят.

– Завтра день сложный, я не высплюсь, опять пойду в конце.

– Я тебе помогу.

– На себе потащишь?

Смех. Шевеление.

– Тебе же хорошо?

– Хорошо. Мне с тобой хорошо.

– Милая моя.

– Тихо.

– Позвонишь мне в Москве, приедешь ко мне, никому не будем мешать.

– У меня жена в Москве, дети, я не хочу ей изменять.

– А сейчас ты что делаешь?

– В походе не считается. Поход – другая жизнь.

Уж не знаю, зачем господь бог создал людей такими беспомощными. Их фонарики выхватывают из темноты лишь отдельные куски, я же вижу всю картину целиком. Убить человека ничего не стоит: он глух и слеп, как котенок, чует только табак, спирт да горячий обед. Но нападать на человека – последнее дело, так учила меня мать. То же говорю вам и я. Убьешь одного, придут с десяток других, с палками, мечущими огонь. Помните, все законы написаны кровью. Каждое правило – это мертвый тигр. Одно из правил гласит: не попадайся людям, потому что стать пленником можно раз и навсегда. Выйдя из-за решетки, уже не сможешь вернуться к нормальной жизни. Людишки могут убить, а могут засадить за решетку, как они сажают себе подобных. В тесной клетке за несколько дней сойдешь с ума, перестанешь быть тигром. Они будут кормить тебя мясом, чтобы ты навсегда забыл, что значит охотиться – преодолевать расстояния, преследовать дичь, чувствовать лес, свое тело и действовать. Ты будешь питаться мертвечиной, как червяк. Тигр в клетке – больше не тигр, а вонючий плешивый кусок мяса. Ты станешь посмешищем. Человеческие детеныши будут тыкать в тебя пальцами, а с их рук будет капать на землю разноцветное сладкое молоко.

Говорили, людям попалась одна из моих старших сестер. Пытаясь вырваться, она обломала клыки о прутья клетки и провела остаток жизни в зверинце. Итак, для того, чтобы хозяин тайги пошел на конфликт с человеком, и у того, и у другого должны быть более чем веские основания. Уж лучше голодать, если нет дичи, ловить рыбу, рыть коренья, наконец. Лучше двадцать раз начать игру и двадцать раз проиграть. Голодный тигр – все еще тигр.

Я приподнял нос и, припадая к земле массивным пушистым телом, зашел с запада. Ибо ветер дул с востока. Молодая самочка пятнистого оленя подпрыгнула вверх всеми ногами одновременно, и я начал преследование. Глупая и неопытная, она заметила меня слишком поздно. Я догнал ее на третьем прыжке. Редкая удача. Пригвоздив когтями к земле, я сразу перегрыз ей горло, чтоб не мучилась. Я не маньяк-убийца, просто люблю, чтобы пища во время трапезы лежала спокойно.