Нужно сказать, матерился дед Сашка постоянно, расцвечивая свою речь множеством виртуознейших оборотов. Потому никто из знавших его соседок общаться с дедом не соглашался, а если и выходили с ним на контакт, так только по необходимости, поскольку дед Сашка вполне себе неплохо разбирался в электрике и был способен наладить практически любую проводку. А мужики деда принимали. Не сказать, чтобы любили, но пообщаться останавливались охотно и зависали с ним в разговорах надолго. Оправдываясь тем, что «с нашим дедом никаких новостей не надо смотреть, всё знает и обо всем расскажет. А что не знает, о том домыслит».

И домысливая, старик частенько попадал в самую точку. Сегодня таких людей называют аналитиками. Телевизор старик особо не жаловал, а вот в удовольствии почитать умную книжку он себе не отказывал. Даже зимой деду некогда было скучать, а уж в остальное время года пространство вокруг врытой им в землю покрышки превращалось в деревенский информационно-аналитический центр.

Любил дед Сашка поговорить и на отвлеченные философские темы, не исключая и область божественного. Потому, пересекаясь со своего колеса с мимо идущим батюшкой, он немедленно начинал интересоваться датами начала грядущего или окончания текущего многодневного поста, гастрономическими особенностями его проведения или просил растолковать значение очередного церковного праздника. Но больше всего дед интересовался временем прихода антихриста – не пора ли уже начать запасаться мылом, спичками и тушенкой.

Теоретически с дедом можно было обсудить любую тему, в том числе тушенку, если бы не его пристрастие к матерщине. Правда, сам он не считал, что сквернословит, просто на этом языке разговаривает. Потому для батюшки никаких поблажек в общении с дедом не предвиделось, по этой причине и дружбы у них с отцом Филиппом не получилось.

«Помню, однажды, – рассказывал батюшка, – возвращаюсь я из храма. Иду к себе домой и решаю пойти по дороге через деревню. Подхожу к дому деда Сашки, колесная покрышка, обычное его место обитания пустует. Думаю, вот и хорошо, не придется вступать в ненужные разговоры. И вижу, как идет он мне навстречу и толкает перед собой ручную тележку, до верха наполненную книгами. Зрелище для меня, честно сказать, неожиданное.

– Откуда книги, дядя Саша, неужто в библиотеку записался?

– В библиотеку? – передразнил он укоризненно. – С помойки везу.

Он хватает лежащий сверху том из собрания сочинений Пушкина и сует мне его чуть ли не в самый нос.

– Видал?! Дожились! Пушкина на помойку свезли! А это видал?! Шекспира! Самого Шекспира не пожалели. Небось молодые, у старика рука не подымется, классиков – и на помойку!

Возмущался дед Сашка искренне, ругаясь при этом больше обычного, что соответствовало драматизму события.

– Дядя Саша, с книгами-то что будешь делать? Куда тебе их столько? Избу-читальню организуешь?

– Ага, избу-читальню, разбежался. Я их сейчас в порядок приведу и в Москву по частям переправлю. У меня в столице братан бизнесом занимается. На Новом Арбате возле книжного магазина с земли старыми книжками торгует. Картонку прям на асфальт кладет и товар на нее выкладывает.

– И покупают?

– А чего нет? Стал бы я тогда с этими книжками корячиться. Берут, на хлеб ему хватает. Народ тянется к знаниям, а эти, – он погрозил неизвестным «им» кулаком, – книги на помойку выкидывают.

И дальше в присущей ему манере он высказал всё, что о них думает.

Одно плохо: не было у деда внуков. Может, потому нереализованная дедова любовь к подрастающему поколению и выливалась у него в пустые посиделки на колесе.

Дочь дедова Нинка в свое время, как и положено, вышла замуж, родила было дочку. Старики в ней души не чаяли. Считай, они внучку и вырастили. Девочка подросла, превратилась в девушку и сама уже готовилась стать матерью, но вот ведь беда какая, погибла во время родов. В наше-то время – и не спасли, ни мать, ни дитя.

Нинка тогда уже жила одна, мужика своего она выгнала, совсем он у нее спился. А поскольку женщиной она была видной и далеко себе не глупой, то, почувствовав свободу от обязанностей, налагаемых семейными обстоятельствами, жила так, как считала для себя возможным. Потеряв любимую дочку, а вместе с ней и долгожданного внука, женщина свою боль гасила, заводя всё новые и новые знакомства с мужчинами, как сказали бы сегодня, в режиме нон-стоп.

Понятно, что дед Сашка, сам уже став вдовцом, жалел свою несчастную дочку, как мог ее утешал, но заполнить своей любовью горем опустошенную Нинкину душу не мог. Потому злился на нее и, порой не сдерживаясь в выражениях, осуждал словесно. Нинке, понятно, об этом доносили, а рассказывая, еще и приукрашивали, потому отношения между отцом и дочерью, мягко говоря, становились всё более напряженными».

Однажды, встретившись с дедом Сашкой, отец Филипп завел разговор о его непутевой дочке. Старик выслушал священника, в ответ грустно покачал головой:

– Батюшка, она, Нинка моя, не непутевая. Она у меня несчастная очень. И мне ее жалко, тем более, что пожалеть ее, кроме меня, больше некому. Вся Угрюмиха ее в зубах носит, а так, чтобы пожалеть одинокую бабу, такого не бывает. У нее по жизни связь всё больше была с матерью. Любили они друг дружку очень. А со мной у нее не получается. Почему, не знаю. Словно виноват я перед ней в чем-то, а в чем?

И он пожал плечами.

– Ну коли так, Александр Николаевич, то надо тебе о ней молиться. Вместо тебя делать это некому, а девку спасать надо.

Кроме батюшки деда Сашку по имени отчеству никто не называл. Потому как и в голову никому не могло прийти, что этот деревенский хохмач и балабол мог иметь такое сложное для произнесения имя да еще и отчество.

Старик помолчал, обдумывая слова священника, затянулся беломориной и предложил:

– Знаешь, батюшка, я ведь невер по жизни и молиться никогда не молился. В мои-то годы чего уж традицию ломать. Лучше давай мы с тобой по-другому сделаем. Вот я тебе сейчас денег дам, ты за Нинку мою и будешь молиться. Кому же, как не тебе, раз ты на это дело учился. А я лучше буду по электричеству. Если чего в церкви закоротит, зови, наладим в лучшем виде.

Беда пришла в Угрюмиху с той стороны, откуда никто не мог и предположить. Да такая беда, что и не исправишь ее, и не откупишься.

Однажды, дело было уже за полночь, когда дед Сашка мирно спал, по деревенскому обычаю укладываясь чуть ли не вместе с курами, кто-то постучал ему в окошко. Стучал тот человек нетерпеливо и так сильно, что если деду сейчас же было не встать и не пойти открывать дверей, то вполне себе окно могло бы остаться без стекла.

– Да что же это такое?! – возмутился и одновременно испугался дед Сашка. – Кого это нелегкая в самый сон по ночам носит?

Приник он лицом к стеклу, чтобы разглядеть нарушителя спокойствия, и, к своему удивлению, узнал в ночном визитере дочь Нинку. Она и днем-то домой к отцу особо не заглядывала, хотя он ее никогда и не корил, а тут на тебе – ночью. Что-то, видать, стряслось, и нехорошее стряслось, иначе так бы в окошко не билась. Бегом, как был без тапок, так босиком в сени и побежал.

Открыл. Она стояла за порогом, как бы не решаясь войти. На вид трезвая, хотя даже на расстоянии отец почувствовал запах самогона.

– Чего за порогом-то стоишь? Заходи.

Наконец она вошла. Из сеней прошла сразу на кухню, опустилась на лавочку, что стояла рядом с печкой, и привалилась к печке спиной.

– Отец, я человека убила. Кого? Ты его не знаешь, он ко мне из города приезжал. Он и раньше, как выпьет, руки распускал, а сегодня перебрал, видать, схватил бутылку, размахнулся, хотел ударить, а я первым, что под руку попалось, в него и запустила. А попался нож. Прямо в шею. Он кровью зашелся, за минуту буквально, я ничем не смогла ему помочь.

Старик молча опустился на лавочку рядом с дочерью.

– Кто-нибудь все это видел? Свидетели были?

– Нет, не было.

– А как ко мне шла, никого по дороге не встретила?

– Нет, никого.