Это молчание мне не нравилось. Их внезапный визит тоже. Что-то подсказывало мне, что это молчание — плохой знак; что это лишь затишье перед бурей.
— Как твои дела? — поинтересовалась мать.
— Все еще гомосексуалист.
Мать опустила взгляд, отец смотрел куда-то перед собой, затем кивнул, тяжело выдохнув, и принялся дальше есть торт, будто не замечая меня. Мама тоже смотрела лишь в тарелку и один раз взяла отца за руку.
Я перестал есть и окинул взглядом все, что сейчас происходило. Чем дольше я смотрел, тем больше понимал. Со счетом у меня проблем никогда не было.
— Цветы, — наконец заговорил я, — двенадцать штук. Торт, молчание… Это мои похороны?
Я хотел ошибаться.
— Да, сын мой, — мгновение спустя ответил отец, по-прежнему не глядя на меня. — Это твои похороны.
Я не ошибся. Они от меня отказывались, и я знал, что однажды это случится, однако готов все равно не был. Внутри у меня что-то рухнуло. Доедали мы молча, а вкуса торта я не чувствовал.
Когда родители собрались, мама меня крепко обняла. Отец тоже.
— Прощай, сын мой.
Я закрыл дверь и замер в пустой, тихой квартире. Он не сказал «до свидания», не сказал «до встречи». Он сказал «прощай». Я больше их не увижу. Когда я это осознал, я начал плакать. По-настоящему, горько и надрывно.
Обхватив себя руками, я скатился по стене вниз и громко всхлипнул. На секунду мне показалось, что я остался совсем один. Однако эта мысль исчезла, потому что это не было правдой.
Потому что у меня все еще была Оксана. У меня был Антон, и Чарльз, и Эммет, и Льюис, и Тод, и Оливер. Я не был одинок.
Следующей весной мы все узнали радостную новость: Эммет получил главную роль в спектакле. Хороших новостей нам всем не хватало, так что за эту мы ухватились обеими руками.
Он тараторил об этом событии без умолку, познакомил нас со своей труппой и был таким счастливым, что мы все его радостью захлебывались. На премьере мы аплодировали стоя и улюлюкали все вместе, когда Эммет кланялся нам со сцены и сиял ярче солнца.
Мы договорились отметить его дебют с нашей компанией и его труппой на следующий день после обеда, на что он согласился, потому что ему нужно было сходить утром по делам в больницу.
Ребята ждали его в три, ждали в пять и шесть. Эммет не приходил и не отвечал на звонки. Ни с кем из труппы он после вчерашнего выступления не связывался. Мы забеспокоились, хотя виду не подавали.
На следующее утро нас с Антоном с утра разбудил телефонный звонок. Это звонил Чарльз. И его речь была короткой: Эммета нашли в его квартире. Он повесился. Причин для такого поступка мы сначала не видели, потому что у него впереди было великое будущее, актерская карьера и много всего другого.
Однако спустя неделю судмедэкспертиза дала нам ответы, как и его лечащий врач. Утром в день смерти, когда Эммет сходил в больницу, он узнал результаты анонимного тестирования. Он оказался ВИЧ-инфицирован и не выдержал того, чего опасался сильнее, чем каждый из нас.
Я плохо помню похороны Эммета. Помню только, как плакала его мать, как мяукал на руках у Чарльза кот Эммета, и как пела красивым голосом песню девушка, которая играла с ним в спектакле.
Мы с парнями как-то пошутили, что будем таскать гробы на свои плечах. Мы зря так шутили, потому что мы всё-таки гробы на себе таскали. И даже слишком много для одной жизни.
Наше последнее Рождество с восемдесят третьего на восемдесять четвертый год всем составом я помнил так, будто это было вчера. Я помнил рассказы Эммета, помнил болтовню Льюиса и его неторопливый, мелодичный смех. Помнил пока еще не иссякаемую энергию Антона, улыбки Оливера и то, как он целовал в висок почему-то притихшего Тода.
Я носил на своих плечах даже слишком много гробов.
После смерти Эммета прошло всего четыре месяца, и я надел черный смокинг снова. Следующим мы похоронили Льюиса. И мы молчали, продолжали улыбаться и молчали, потому что боялись, потому что знали, кто будет следующим. И мы все просто хотели, чтобы он дотянул до своего дня рождения.
Тод дотянул.
На его день рождения были приглашены все наши хорошие знакомые. Людей было много, мы сидели на украшенном огоньками заднем дворе одной девушки, пили, ели, поздравляли именинника и делали вид, что все нормально.
Тода подкосила инфекция так сильно, что он уже почти не вставал на ноги, находясь в инвалидном кресле. У него были многочисленные воспаления и язвы по всему телу, он перестал есть, его мучила бесконечная температура, постепенно переходящая в агонию, и мы знали, что у него уже последняя стадия. СПИД.
— Просто пиздец, — негодовал Оливер, раскладывая подарки на столе.
— Что такое? — негромко спросил я, держа Антона за руку.
— Подарки.
— А что с ними?
Оливер дрожащим вздохом наполнил легкие.
— Пластинки, которые он не сможет послушать, — указывает он в одну сторону стола, — фильмы, которые не посмотрит, — на вторую, — и книги, которые не успеет прочесть.
Я не смог ничего ответить. Грядущая скорбь Оливера витала в воздухе и проникала с каждым новым вдохом в легкие, отравляя их. Я сглотнул.
— Оп, а имениннику подарочек сюда класть? — появился из ниоткуда Чарльз. — Вот и мой!
Чарльз с грохотом поставил на стол стопку книг.
— Сборник биографий писателей девятнадцатого века, — заулыбался он. — Шесть томов.
Оливер смерил его взглядом и ушел к Тоду, покинув нашу компанию. Чарльз справлялся с недугом сарказмом и пассивной агрессией, его винить за это мы не могли.
— Зачем ты так? — покачал я головой.
— Он должен быть готов, — только и ответил он. — Все мы там будем. На суде у твоего Бога.
Я крепче сжал руку Антона.
Девушка с русыми длинными волосами взяла в руки гитару, и мы все пели Тоду песню, слова которой вторили строчки о том, чтобы он жил сто лет. Тод улыбался, слушая нашу песню. Улыбался, а в глазах у него стояли слезы.
На похоронах Тода я оказался через две с половиной недели после его дня рождения. Песня о том, чтобы он жил до ста лет, не сработала. Никакой магией эта песня не обладала, Тод не исцелился.
Признаюсь, где-то в глубине души я надеялся, что песня сработает. Надеялся, как наивное дитя, а в итоге после того, как мы предали тело Тода земле, я разрыдался в одиночестве, спрятавшись в каком-то из углов церкви.
Мы с Антоном вернулись домой молча, я принял душ и вошел на кухню, где Антон курил, сидя на полу и глядя в окно. Сигарета тлела меж его пальцев, и я увидел, что он весь дрожал. Я зашел не очень вовремя. Возможно, Антон хотел побыть один.
Но я не хотел его оставлять в такой момент одного.
Я потянулся к радио, стоящего на полке у стола, и нажал на кнопку. На волне заиграла свежая композиция набирающей популярность группы под названием Europe. Антон любил эту группу, я знал. Они исполняли рок, однако эта песня показалась мне другой. С первых строк я понял, что эта песня наша.
«…days filled with joy and days filled with sorrow…»*
Я подошел к Антону, и он поднял на меня глаза. Я протянул ему руку.
«…i don’t know just what to do, am I happy today, am I lonely tomorrow… everything depends on you…»*
Немного подумав, Антон потушил сигарету и вложил свою руку в мою ладонь, поднимаясь на ноги. Я притянул его к себе и обнял одной рукой за шею, уткнувшись носом в плечо и закрыв глаза.
«…and i’ll been waiting for the angels to knock on my door…»*
Мы начали плавно качаться на месте, его руки обвили мой торс, одна покоилась на пояснице, а другая на лопатках. Губами Антон касался моего виска. Я сжал пальцами его черную рубашку.
«…i’ve been hopping that everything could be like before…»*
Антон обнял меня сильнее и зажмурил глаза, а я вдыхал родной запах, покачивался в такт песни и думал о том, что я обязан быть сильным. Мне предстояло быть сильным за двоих. Я знал, что ждет меня в будущем. Отрицал, но знал.
Мы побывали еще на нескольких похоронах наших знакомых. Чарльз говорил, что все эти бесконечные события — это просто такой период в жизни, и смерть — единственное, в чем мы можем быть уверены.
