— Арс, — хрипло проскулил он, сжимая дрожащими пальцами лист. — Я получил результаты теста, который сдал анонимно месяц назад, — плакал он. — Он положительный. Я болен, Арс, — дрожал от потрясения его голос. — Я, блять, ВИЧ-инфицирован нахуй.

Перед глазами у меня начало темнеть. И я разом вспомнил всё. Все разговоры Чарльза и Оливера, свидетелем которых нечаянно стал. Передача по телевизору дома у Чарльза. Заголовки газет и поведение Эммета, когда Тод выпил из его стакана. Кусочки паззла в моей голове сложились.

Антон болен. Болен тем, что люди даже не знают, как лечить.

Сердце заколотилось в грудной клетке так сильно, что у меня начали болеть ребра. Я даже не мог объяснить, что чувствую. Я просто держал в голове лишь одну мысль: я не смогу никогда его оставить. Я останусь с ним навсегда.

Нужно было лишь сломать оковы. Я сорвался с места.

— Арс, не уходи! — кричал Антон. — Останься, ты нужен мне! Ты нужен мне сейчас, пожалуйста!

Я добрался до дома родителей даже быстрее, чем планировал. Паника выгрызала мне в грудной клетке плоть, но я решил для себя окончательно, что пора покончить с этим. Что я должен перестать лгать и сознаться матери в том, кто я такой и что из себя представляю.

— Дорогой, какой приятный сюрприз! — увидел я на кухне счастливую мать, когда завалился в дом с чудовищной скоростью. — Ты забежал перед службой в церкви? Я как раз готовлю завтрак, — помешивала она у плиты в сковороде омлет. — Хочешь присо…

— Мама, я — гомосексуалист, — запыхавшись, без прелюдий произнес я вслух. — И всегда им был.

Она замерла возле плиты с деревянной лопаткой в руке и уставилась куда-то в пустоту, будто громом пораженная. На сковороде шипел белок яйца, за ставнями свистел ветер. Мама, пожалуйста, только не молчи. Ты не должна молчать.

— Мам.

— Томатов добавить? — отрешенно и нервно произнесла она. — Может, сыра побольше? — засуетилась она.

— Мама, я ушел из своей группы свидетелей, не хожу в церковь и перестал молиться.

Козырями.

Мать вздрогнула и повернулась ко мне лицом. Она молчала, а я больше не мог. Я устал жить двойной жизнью, врать в глаза родителям и притворяться подобием идеального сына, которого у них уже давно не стало. Я выбрал свой мир и свой дом. И мой выбор далек от святости.

— Это можно вылечить. Мы вылечим тебя, родной мой. Мы будем молиться, — отрешенной интонацией протараторила она, делая ко мне шаг.

— Не нужно меня лечить, мама! Я — это я. Я таким родился и всегда буду таким.

— Давай помолимся, — схватила она меня за руку.

— Мама, перестань! — вывернул я из ее слабой хватки свою руку. — В этом нет никакого смысла.

— Бог простит, — она будто меня не слышала.

— Я спал с мужчиной последние два года, сомневаюсь, что простит.

Ее взгляд прояснился после этих слов и она села на стул, сжимая в руке лопатку. Губы ее были плотно сомкнуты, глаза потухли. Да, мама, все верно, теперь ты поняла, что я не заслуживаю, чтобы ты испытывала за меня гордость.

Я слишком грешен для этой семьи. Во мне не осталось ничего святого. Антон вытравил это из меня, я ему позволил. Не вини его, мама, не вини. Это я ему позволил.

— Я живу с ним, — твердо сказал я. — Живу с Антоном. И люблю его, — я сглотнул. — А он любит меня.

Мать ничего не ответила и я ушел, уверенный в том, что порог этого дома переступить уже никогда не смогу. Там больше не было моего дома. Там больше ничего не было.

Мне хватило часа, чтобы добраться до нашей квартиры, и путь домой совсем не остался в моей памяти, это слилось в одно мгновение, и вот я уже сидел на коленях возле Антона, дымка на зеленых глазах которого периодически превращалась в слезу. Он молчал, а я просто хотел к нему прикоснуться.

Изначально я о многом хотел поговорить, но знал, что ему сейчас больно, хоть и по другой, более реальной и опасной причине. Поэтому я зарыл все события, случившиеся в канун Рождества, и всё плохое, что было до этого, глубоко в себе — пусть оно умрет во мне, пусть сгниет и станет трухой между ребрами, пусть мне одному будет от этого больно.

Потому что я только увидел его и уже простил. Я простил ему все. Я хотел остаться. Я его не ненавидел. Я по-прежнему его любил.

Антон впервые на моей памяти выглядел беззащитным и испуганным мальчиком, которого я хотел спасти. Я не проявлял жалость ни в каком виде, я знал, что он это ненавидел, поэтому я просто пододвинулся к нему ближе и, вытянув вперед руки, обвил его шею, притягивая к себе.

— Нет, — слабо проскулил он. — Не трогай меня, ты можешь заразиться.

Он не знал, о чем говорил, а я его пустую болтовню не слушал. Он был почти сломлен, но я твердо для себя решил, что не позволю этому случиться. Я сделаю всё. Я сделаю ради него все и даже больше.

— Да мне плевать, — глухо, куда-то ему в волосы на виске.

А затем я притянул его к себе и поцеловал. Его сухие губы были соленые от слез. Я любил и такие его губы. Я любого его любил. Он лег ко мне на колени головой и свернулся в позу эмбриона, а я сидел, прислонившись спиной к стене, и целовал его лицо, повторяя, что все будет хорошо.

— Я тебя люблю, Антон.

Я не рассчитывал на ответ, потому что он говорил мне это только во время секса всего четыре раза за два года, однако сегодня в нашей жизни, видимо, все поменялось в корне, потому что он ответил:

— И я люблю тебя, Арс.

Мы начали жить дальше так, будто этой первой недели после Рождества не было вовсе. В Россию Антон не поехал, мы сдали билет. Про родителей Антона я больше не говорил.

Я обнимал его во сне, мы готовили по утрам завтрак, ходили на работу, занимались любовью. Антон больше не трахался, нет. Что-то изменилось в наших отношениях после произошедшего, и теперь я понимал, что не только я занимался любовью, но и Антон тоже.

Он собирал кончиками пальцев на моей спине созвездия, целовал кладбище звезд на моих плечах и больше не говорил во время секса, что любит меня. Теперь он говорил это мне перед тем, как я уходил на работу. Иногда говорил, когда я возвращался с нее. Это сочетание из трех слов стало значить для нас по-настоящему, и мы оба это понимали.

Мы снова стали собираться нашей компанией, про наш временный разрыв в канун Рождества ребята не знали. Теперь я увидел всё и всё понял. Вопросов без ответа у меня не осталось. Инфицирован был Тод, Чарльз и Антон. Ввиду постоянных партнеров был инфицирован еще я и Оливер. Я узнал это наверняка через несколько недель, когда получил результаты своего анонимного теста.

Я был уверен, что Льюис и Эммет тоже уже в нашем списке, однако Эммет всеми силами показывал, что он в порядке, и никаких проблем нет, однако тест пообещал сходить и сделать.

О болезни никто не говорил. Мы только видели, что первым начал слабеть иммунитетом Тод, но делали вид, что все в порядке. Все мы, кажется, начали принимать факт того, с чем столкнулись. Что мы попали в русло той самой грядущей эпидемии. Медленной смерти. Геноцида последней четверти двадцатого века среди гомосексуалистов.

Мы танцевали, проводили пикники, пели; ребята курили и выпивали. Мы жили. Антон о болезни почти не думал, потому что она его еще пока не тревожила, хотя временами он и начинал гипнотизировать взглядом какую-то точку, полностью погрузившись в себя. Но я был рядом.

Я всегда был рядом, целовал родинку на кончике его носа, переплетал с ним пальцы, всё так же его любил, и временами мне казалось, что я влюблялся в него с каждым днем только сильнее. Как такое возможно? Я не знаю. Я правда не знаю.

Жизнь вошла в нормальное русло, если это можно было так назвать, и я даже успокоился. Совсем немного, правда, но успокоился. А затем случилось то, к чему я не был готов.

— Здравствуй, сын, — поприветствовал меня отец, когда я открыл дверь. У него в руках был букет цветов.

— Мы принесли торт, — подняла мать пакет. — Ты дома один?

— Если ты про Антона, то его нет, он на работе.

И я впервые впустил в дом родителей, с которыми не общался почти пять месяцев. Дома не было вазы, так что цветы пришлось поставить в трехлитровую банку. Я поставил чайник, подал маме нож, чтобы она порезала торт. Ели мы какое-то время молча.