— Ты влюблен, — негромко замечает Юля.
И не в меня.
Матвиенко чувствует, как саднит где-то между ребер. Скребется там чувство ответственности и совесть, дерутся почти, костлявыми ручками душат друг другу худые шеи. Топят друг друга, стараются спрятаться от хозяина, а толку-то никакого.
— Что? — сипло переспрашивает он.
— Ты очень сильно влюблен, — повторяет она, — я вижу.
— Юль…
И всё, и нет слов. Застряло что-то в глотке, как здоровенная сухая таблетка, мешая и сглотнуть, и дышать нормально. Потому что эта таблетка — правда. Гребаная, чистая правда.
Сереже дышать становится почти физически тяжело, будто он скурил разом не одну пачку сигарет, и сравнение ему это кажется нелепым, потому что вкуса сигарет он не знает от слова «совсем», но он почему-то уверен, что ощущения именно такие, потому что у него легкие будто в узел теперь завязались.
Топольницкая видит это, замечает, как сбивается его дыхание и как лихорадочно его взгляд старается за что-нибудь зацепиться, но у него ничего не выходит. Девушка чуть склоняется к столу.
— Нет, — качает она головой, — нет, Сереж, послушай. Это хорошо.
Юля берет его за руку двумя плавными движениями, но не переплетает с ним пальцы. Она знает, что это будет лишним, что они уже оба это переросли. Да и Сережа не сможет этого сделать сейчас, как раньше, потому что его душа уже давно привязалась к другой.
И она его не винит.
— Это хорошо, — повторяет она, — слышишь? Я давно поняла, что мы с тобой… перегорели. Ты же тоже теперь это понимаешь?
Матвиенко кивает, и в грудной клетке у него начинает неконтролируемо ломить. Этот разговор дается ему куда сложнее, чем он думал. Сережа закрывает глаза и опускает голову. Прикосновения Юли заставляют его чувствовать себя виноватым, хотя она всеми силами утверждает обратное.
— Я не хочу, чтобы мы оба были несчастны, просто следуя советам, в которых мы оба не нуждаемся. Я боялась заговорить об этом, но давно поняла, что что-то у нас пошло не так.
Юля мягко поглаживает тыльную сторону ладони Сережи и чуть склоняется вниз. Самые нужные, самые правильные и верные слова срываются с ее языка сами.
— Нам не нужно жениться, Сереж, — наконец произносит она. — И никто не должен решать за нас, быть ли нам вместе, потому что мы взрослые люди и оба все прекрасно понимаем.
Сережа шумно выдыхает, и внутри у него от этих слов что-то наконец взрывается, разрушается и выпускает на волю завязанные в узел чувства. Он отворачивается к окну и часто-часто моргает, прогоняя те эмоции, на которые, он уже думал, не способен.
Какая же ты мудрая девочка. Проклятье, какая же мудрая.
Матвиенко пересиливает себя и снова поворачивается к девушке.
— Прости меня, — выдыхает он, и жгучие последствия недосказанности резко закипают у него под веками. — Юль, прости…
— Нет, нет, родной, — наклонившись еще ближе, негромко произносит она, — не нужно извиняться. Все хорошо.
Сережа наклоняется вниз и прикасается лбом к тыльной стороне ладони Юли, которая держит его за руку. Дыхание Сережи сбивается, сердце как-то истерично и редко, почти с остервенением бьется о ребра, причиняя боль, но внезапно становится легче, когда она целует его в макушку и прислоняется к ней на мгновение лбом.
— Всё хорошо, слышишь? — повторяет она. — Я рада, что мы наконец смогли это сделать. Что расставили всё по местам.
Матвиенко поднимает голову, и Юля впервые за долгое время видит у Сережи слезы. Мужчины тоже плачут. И это не признак слабости.
Это признак человечности.
Топольницкая слабо улыбается, у нее в нижних ресницах тоже путаются эмоции. Нет, ей не больно, ей не жаль, и она не испытывает ничего подобного. Она им гордится. Гордится, потому что он смог это сделать. Смог дать и ей, и самому себе шанс на новое начало.
Юля обхватывает лицо Сережи ладонью и стирает с его щеки подушечкой большого пальца горячую слезу, а Матвиенко закрывает глаза, шумно выдыхая, и зарывается носом в ее ладонь, а затем невесомо целует пальцы губами.
Девушка понимает, что время пришло, что уже правда всё сказано и сделано, поэтому она мягко освобождает руку и осторожно снимает с пальца кольцо, которое Сережа подарил ей в день помолвки.
Юля чуть кивает и, когда Сережа протягивает вперед руку ладонью вверх, вкладывает туда кольцо, закрывает его кулак и, обхватив его своими пальцами, прикасается к нему губами.
— Я любил тебя, — в последний раз выдыхает признание Сережа. — Я правда очень сильно тебя любил.
Топольницкая тепло улыбается.
— Я знаю, Сереж, — снова прикасается она к его пальцам губами. — Люби ее, пожалуйста, сильнее, — просит она. — И не тяни восемь лет, ладно?
Они смеются.
Смеются так, будто ничего сейчас не произошло. Будто они оба только что не добрались до конечной станции и не сделали того, что было не просто необходимо, а правильно.
У Юли в глазах стоит дымка из слез, но улыбка у нее настоящая. И вся она настоящая. Она без вариантов встретит того, кто будет любить ее так долго и сильно, как она этого заслуживает.
И только в эту секунду, когда Юля неспешно собирается, надевает пальто и накручивает на шею шарф, Сережа впервые думает о том, что не заслуживал ее вовсе. Но эти мысли уходят на задний план, когда она выходит из кафе и машет ему на прощание, прикладывая в воздушном поцелуе пальцы без колец к своим губам.
Нет, он был счастлив с ней. И она была счастлива с ним.
Просто никто нам не рассказывает, что бывает после «жили долго и счастливо». Что людям свойственно перегорать. Что они могут переставать любить.
И это естественно.
Сережа расплачивается и выходит на улицу, наполняя легкие свежим осенним воздухом. И ему впервые за последние несколько месяцев правда становится легче дышать.
Мы любим так редко, что не можем забыть, а влюбляемся часто, что не хочется даже помнить.
Пятачок не с первого раза запрыгивает на колени к Сереже, невесомо царапая ему штанины и оставляя небольшие зацепки. Котенок долго в одиночестве в спальне находиться не смог и сбежал при первой же возможности, ловко разобравшись с не так плотно закрытой дверью.
И пока малышня переключила свое внимание на пока еще ничего не понимающего Пуха, Пятачок нашел и себе подходящую компанию, устроившись на коленях Сережи и свернувшись в комочек. Матвиенко дергает уголком губ в легкой улыбке и чешет несуразное создание за ухом.
Котенок извивается от ласки и, зажмурив глаза-бусинки, начинает так громко урчать, будто трактор от перегрева, отчего у Матвиенко по ногам пробегается нестройная вибрация. Да и мурашки начинают бежать по телу сами.
— Пожалуй, ты прав. Думаю, что мне стоит увеличить штат, — садится рядом с ним Оксана, параллельно продолжая разговаривать с Антоном.
— Конечно, я прав, Оксан, — жмет парень плечами. — И тебе полегче, и процесс быстрее будет протекать.
— Ну, я займусь этим в любом случае ближе к весне, у меня в январе столько работы нет, — смеется девушка.
И как бы невзначай нашаривает руку Сережи на диване, вкладывая в нее свою ладонь. Матвиенко скрещивает с ней пальцы, чуть сжимая руку, и это кажется ему чем-то интимным, таким тихим и принадлежащим только им в данную секунду, что в животе взмывает вверх маленькая стая бабочек.
Такая, казалось бы, мелочь, а прошибает насквозь сильнее, чем можно было бы представить. Сережа мягко шарит подушечкой большого пальца по ребру ее ладони, и Оксана нежным касанием ему отвечает. Девушка продолжает разговаривать с Антоном, но при этом она все равно намного теснее в эту секунду связана с Сережей, и от этого он чувствует себя безгранично, безмерно счастливым.
Арсений стоит чуть подальше от остальных и наблюдает за улыбающейся и сияющей Фроловой, которая наконец вернулась к себе. Путь этот был долгим, но ей помогали друзья, от помощи которых она так часто до того момента отказывалась.
Тем вечером, когда Сережа вовремя успел приехать домой к Оксане и не позволил случиться самой страшной ситуации в жизни, всё завертелось с чудовищной скоростью.
