https://twitter.com/AllliAmmmin_20/status/1018200457947308032

========== Эпилог ==========

Вы знаете, что делать: rose — tezce

— Роналду, не подведи! — гремит голос Позова, и он почти с остервенением дубасит пальцами по джойстику.

— Сходи покури, не видать тебе победы, — хмыкает Добровольский, зажимая между зубами деревянную зубочистку.

— Да, и летом в моде будет желтый, ты знала об этом? — спрашивает Катя, чуть пригубив бокал красного и поудобнее устроившись на диване. — Я уже присмотрела один неплохой костюм.

— Костюм — это хорошо, но из-за работы я из них не вылезаю, мне бы обычное летнее платье, свободные бриджи или что-то в этом духе, — расслабленно улыбается ей в ответ сидящая напротив Ляйсан.

— Представляешь себе, у меня контракт с партнером на аренду яхт. Теперь локации для проведения свадеб возможны в моем агентстве и на воде, — восхищенно щебечет Оксана, прихлопывая в ладоши.

— Это офигенно! — искренне радуется за нее Арсений, чуть обнимая девушку за худые плечи. — Ты достигла нового уровня. Горжусь тобой.

— Нет, нет, нет! — причитает Антон. — Мелкие, оставьте Пятачка в покое, он сейчас точно со страху где-нибудь лужу наделает.

— Ну пап, — смеется Кьяра. — Мы с Савиной просто хотим показать Роберту с Соней, как мы с ним играем.

— Никаких «пап», я на твое обаяние поддаваться не собираюсь, — объясняет ей Антон и усаживает пищащего котенка себе на плечо, скрываясь где-то в спальне. Но успокаиваться дети определенно не намерены, поэтому новой жертвой малышни довольно быстро становится ничего еще пока не подозревающий Пух.

Серега чувствует витающее в воздухе спокойствие в числе первых.

И если бы ему выпал шанс вернуться в начало и что-либо изменить, он мог бы с уверенностью сказать, что этим шансом бы не воспользовался от слова совсем. Потому что всё произошедшее того стоило. Стоило того, что они все имели сейчас.

За окном лениво ползет двадцать седьмой день января восемнадцатого года, и серое светлое небо немного хмурится, обещая в скором времени разразиться белоснежным пушистым снегом. Теперь далеко не одинокая квартира Арса сегодня теснее и теплее обычного. Дышать, правда, немного тяжело, потому что гостей почти до абсурдного много.

Матвиенко обводит взглядом тесную гостиную, сидя на диване в отчего-то необходимом в данную секунду одиночестве, и плавно выдыхает через нос. Его губы трогает легкая улыбка. На двух креслах вдали ото всех сидят с бокалами красного вина Ляйсан и Катя, и слуха Сережи периодически касаются слова, как-то определенно связанные с модой; на ковре недалеко от него, скрестив ноги по-турецки и заменяя чертыхания на какие-то нелепые слова, рубятся в приставку Добровольский и Позов.

Антон перекрикивает Савину, Кьяру, Роберта и Софью, умоляя мелкотню оставить в покое бегающего по дому с хвостом-пистолетом Пятачка, пушистая мордочка которого уже под какие только поверхности не совалась, но так и не смогла скрыться от проворной ребятни, а про Пуха можно вообще ничего не говорить: рассел-терьер почувствовал неладное слишком поздно и теперь носится по скользкому ламинату по всем комнатам, стараясь спастись от кричащей малышни.

Арсений же что-то увлеченно рассказывает стоящей рядом с ним Оксане, которая сияет вся от счастья. У нее в агентстве новый скачок наконец произошел, к которому она так долго стремилась, и сейчас и без того солнечная девочка слепит всю округу сильнее обычного, из-за чего создается впечатление, что за окном совсем не зима, а бесконечное теплое лето.

Матвиенко не может перестать смотреть на нее. Не может от слова «совсем». И у него в груди постепенно расплывается мягкой волной теплое, взволнованное, забитое почти до смерти счастье, которое Сережа и сам боится спугнуть.

Оксана выдыхает из легких смешок, и на ее щеках появляются ямочки, а в уголках глаз — маленькая россыпь паутинок, и Сережа непроизвольно вздрагивает, потому что видит в ней в эту самую секунду ее. Вспоминает с бесконечной признательностью свою последнюю встречу с Юлей. Тогда, в кафе, когда она вернулась из агентства Оксаны, получив отказ на организацию свадьбы.

Она топит улыбками лед, теплым взглядом разгонит все тучи.

Матвиенко сухо сглатывает, провожая взглядом уходящего из кофейни Шаста, который молнии из глаз готов метать на манер разгневанного Зевса, только слово скажи. И это неудивительно.

Сережа проебался со своим решением сам, добровольно позволил себе умалчивать все до тех самых пор, пока правда не вырвалась наружу сама, уничтожая все вокруг в радиусе пары километров.

— Юль, нам надо поговорить.

Девушка поднимает глаза, сжимая в замок прохладные суховатые руки, и чуть нажевывает нижнюю губу, постепенно начиная чувствовать в полости рта привкус железа. Тревога прошибает девушку насквозь.

Она пока не знает, к чему ведет Сережа, но его опущенный взгляд, его скованность и говорящее само за себя возможное чувство вины дают Юле подсказки, в которых она не нуждается. Топольницкая догадывается. Сережа облизывает губы.

— Я не знаю, как начать, — откровенно сознается он.

Юля непроизвольно чуть кивает, молчит и не торопит его, просто подталкивает к мысли; пальцы девушки касаются чашки с горячим чаем, и она не замечает, как от высокой температуры подушечки снова начинает чуть покалывать.

Матвиенко поднимает глаза на свою невесту и не понимает, что же не так. Ведь всё те же глаза, та же улыбка, руки, губы, те же ямочки на щеках. А чувства — ничего. Не екает даже. Не тлеет. Может, дело в частых разлуках, но…

Он смотрит на Юлю и почти не узнает ее. И эти восемь лет кажутся ему сном, потому что он не может принять мысли, что сейчас совсем-совсем ничего не горит. Это даже нечестно. Не по отношению к нему самому, а к ней, разумеется. Все стало совсем не так.

И Сережа думает: мы перелюбили.

И Сережа думает: мы с тобой перегорели.

Мысли роятся в голове слишком сильно, топят друг друга, перекрикивают, глотки срывают. Когда Матвиенко ехал сюда — было проще. Когда увидел ее — проще не стало. Он хочет начать, хоть как-то начать, но не может. Не получается у него сказать хоть что-то, ведь одна только мысль об этом выстраивает в его сознании невидимую кирпичную стену.

Кажется, так просто — сознаться. Вдохнуть и на выдохе выдать: «Я больше не умею тебя любить». В глаза посмотреть и одними губами шепнуть: «Уже всё, понимаешь?» Но черта с два.

Черта с два, мать твою.

Горячий чай обжигает Юле ладони.

Сережа решает больше не думать. Импровизация всегда была его давней подругой.

— Юль, скажи, — все же решается Матвиенко, — нам правда следует сделать то, к чему нас подталкивают родственники?

Всего пара слов от него и взгляд, который он прячет, помогают Топольницкой понять, что за разговор у них вот-вот будет. Юле вдруг резко становится легче дышать, потому что она этого разговора избегала чертовски долго.

Намного дольше, чем он, это не обсуждалось даже.

— И вообще, как ты думаешь, нам стоит… идти дальше такими, какие мы сейчас?

Юля мягко сглатывает. Приглушенная музыка и тихий говор немноголюдной кофейни уходят куда-то в сторону, когда девушка набирает в легкие воздуха.

— Нет, — качнув головой, шепотом произносит она.

Сережа наконец поднимает взгляд. Глаза у девушки светлые, чистые и такие, блин, по-детски искренние, что невольно задерживаешь дыхание. Он не знает пока, совсем, блин, не знает, что она давно уже хотела сказать ему, что ждала сама, терпела… Жила эти несколько лет до этого самого дня, смиренно ожидая момента, когда он сам заведет эту тему. Пока сам почувствует, что… всё. Правда всё.

— Я рада, что ты наконец спросил, — глядя ему прямо в глаза, произносит она. — И я думаю, что не стоит.

Они оба взрослые люди, у обоих за плечами жизненный опыт, и каждый понимает, что нет смысла юлить, стараться сделать так, чтобы было «не-больно», потому что хуета это все лютая, и намного правильнее — не проще, нет — собраться с мыслями, набраться смелости и сказать чертову правду, потому что она, на деле-то, обжигает гораздо меньше, чем ложь или попытка эту самую правду скрыть.