Ира теряется от такого поворота, потому что она вообще не на такой исход рассчитывала, и выпаливает следующее, даже не подумав.
— Ты же хочешь этого, — выдает на выдохе.
Добровольского почти в сторону ведет от такого проявления вульгарности, с которым он не сталкивался уже очень давно, что даже не сразу понимает, что вообще говорить.
— Что вы себе напридумывали? — даже не думает переходить на «ты» после подобного Паша.
— Но ты всегда был добр ко мне, — встает с места Ира, непроизвольно протягивая к начальнику руку, на что Добровольский только сильнее злится и делает шаг назад.
— Я не помню, чтобы позволял вам переходить на «ты», Ирина, — строго и холодно произносит он.
Кузнецова кусает губы, переминаясь с ноги на ногу. Всё идет не по ее сценарию. Кажется, будто ее запихнули в фильм, контракт с режиссером которого она никогда не подписывала.
Всё должно было быть не так.
Всё должно было пойти так, как она хотела.
— Вы, — всё же исправляется Ира, — вы всегда были добры ко мне…
Паша проводит ладонью по волосам, стараясь успокоиться и хоть немного прийти в себя. Такого он от нее не ожидал от слова совсем. Какое-то время Павел молчит, а после наконец поднимает глаза и не без жалости смотрит на эту пропащую девушку.
— Доброта одного человека к другому проявляется не из того места, которым думали вы, Ирина, — не скрывая презрения, произносит Добровольский, отчего у Кузнецовой щеки пылать начинают, как у провинившегося подростка. — Она из души идет, — объясняет он. — Из сердца. С благими, человеческими намерениями, черт возьми!
У Иры щеки от стыда только сильнее алеть начинают, а Пашу с каждой секундой осознание того, что вся эта девушка состоит из вульгарности, лени, фамильярности и похоти, накрывает все сильнее, и он поражается от того, насколько был слеп.
— Вы допускали вообще такую мысль? — старается разобраться Добровольский.
Кузнецова молчит, ей от неловкости не пошевелиться даже, что уж там про речь говорить. У нее руки в перчатки холодного пота одеты, и сердце в глотке долбит так, что выплюнуть хочется, пихнув на всякий случай два пальца в рот.
Добровольский хотел дать ей возможность уйти тихо и спокойно. Даже создать условия, которые перевернули бы все так, будто она сама с работы ушла. Хотел послушать совета Ляси и дать ей отличную рекомендацию, чтобы ее в другой престижной конторе с руками и ногами оторвали, да еще и премию выписать, но…
Она за три минуты умудрилась проявить ту самую фамильярность, пошлость и вульгарность, за которую Паша мог уволить на раз-два. Она проявила все эти оплошности разом и на максималках. Ляйсан была права.
Как, впрочем, и всегда.
Да только Утяшева видела лишь одну сторону медали их секретарши, а вот Паша против воли увидел обе, и ему такое открытие было совсем не в радость.
— Ты уволена, Ирина, — ровным голосом произносит он. — Освободи рабочее место к шести часам сегодняшнего дня. Мирослава будет ждать тебя в бухгалтерии для расчета сегодня в любое время.
И Паше даже легче от этого становится. Он думал, увольнять хороших сотрудников сложно. И был прав. Сложно. Но плохих работников всегда увольнять легко и даже приятно, как бы жестоко это ни прозвучало.
Добровольский поднимается с места, застегивает на все пуговицы пиджак, пока идет до офиса, и ничто, совершенно ничто, не предвещает беды, как вдруг…
— Топольне привет передавай, — выплевывает Ира.
Паша замирает на месте. Замирает так, что перестает чувствовать собственные ноги. Знакомое имя резануло слух и отрикошетило куда-то в область сердца, причиняя несусветную физическую, сука, боль. Паша медленно поворачивается назад.
— Что ты сказала? — глухо произносит он, рассчитывая, что всё это просто обычная игра воображения и ему всего лишь показалось.
Но Кузнецова в такой ярости от свалившейся на нее разом всей божьей кары за содеянное, что у нее даже перед глазами мелькают красные пятна и в ушах шумит гоняющая на сверхскорости по венам кровь.
— Передавай, — медленно и холодно произносит она, — привет, — два шага вперед, — Топольне, — с особой жестокостью выплевывает она обращение.
Добровольского будто с цепи спускают, глаза у него почти бешенством наливаются, и он в два шага долетает до ее стола, опуская на него кулаки так резко, что падает на бок стаканчик с простыми карандашами, и все двадцать штук разлетаются по поверхности, а часть из них с грохотом падает на пол.
— Откуда ты знаешь это имя? — дышит Паша, как загнанный зверь, не обращая внимания на челку, которая упала на правый глаз, закрывая тем самым половину лица. — Никто не знает.
Кузнецова почти назад шарахается, из груди девушки непроизвольно вырывается истеричный смешок. Она какой-то частью сознания понимает, что лучше бы, блять, помолчать, но ее прежняя сущность так сильно хочет причинить ещё хоть кому-нибудь боль, что она не выдерживает.
— Значит, не такая уж и «сестра», — кривится она.
— Закрой свой рот и не смей такого о ней говорить, ты поняла меня?! — почти орет Добровольский.
Ирина смеется. Смеется, как в последний раз. Надрывно так, неестественно. А душа у нее в конвульсиях бьется, плаксиво скулит, ручки костлявые между ребрами тянет, умоляет сохранить хотя бы остатки чистоты, но тщетно.
Ира душу не слышит.
Ира с душой давно уже попрощалась.
Паша подходит к ней, сцепляет мертвой хваткой пальцы на предплечьях и встряхивает девушку так, что она безвольно дергается в его руках, мгновенно прекращая смеяться.
— Откуда… ты ее знаешь? — вкрадчиво произносит он. — Откуда слышала имя? Отвечай мне, живо!
Кузнецова молчит. Молчит, хотя улыбка трогает ее пухлые губы. Она не боится смотреть Добровольскому в глаза, потому что видит в них то, в чем так нуждается.
Беспомощность.
Она пропитывается его беспомощностью.
Такими же беспомощными глазами смотрел на нее тогда Арсений, когда она к нему приходила и узнала про девочку. С такой же беспомощностью смотрела на нее Оксана, когда рыдала у нее на плече, не понимая, что с Лешей случилось, почему он дома не бывает, почему остыл к ней.
Именно та же беспомощность была в глазах Антона, когда они снова съехались после новости о «беременности» и он не виделся с девчонкой и этим Арсением больше месяца. Та же боль была в глазах Алены, когда они разговаривали с ней по скайпу и Ирина убеждала ее в том, что она — мать и именно у нее должна была остаться девочка.
И всего один раз в жизни отражение этой самой беспомощности Ира видела в глазах Леши. Отражение своей беспомощности. Всего один гребаный раз она позволила этому случиться.
— Она приходила, — наслаждаясь его терзаниями, произносит Кузнецова. — Сказала, что ее ничего больше не держит, — медленно добавляет она. — Что уезжает очень надолго. И что будет скучать, — приторно растягивает она. — Ох, Топольня будет так скучать…
— Когда она это сказала? — максимально холодно произносит Паша, стараясь держать себя в руках.
Кузнецова хмыкает, не замечая боль в руках от той силы, с которой он сжимает ее предплечья.
— Где-то за полчаса до того, как в прошлый четверг ты вернулся в офис.
И сейчас Ире максимально прекрасно. Она чувствует себя превосходно, наслаждаясь тем, что ему больно. Потому что она солгала тогда Юле про командировку. Солгала про то, что он вернется на следующий день. Добровольский тогда уехал на ланч с одним хорошим адвокатом и вернулся после него довольно быстро.
— Почему ты не сказала мне? Почему ты, мать твою, мне ничего не сказала?! — снова встряхивает ее за плечи Паша, растеряв остатки самоконтроля.
Ира вымученно улыбается, и глаза у нее щипать начинает от логического вывода, который вырывается из ее легких с хриплым выдохом.
— А почему больно должно быть только мне? — глядя ему в глаза, произносит она.
Добровольского в лоскуты разрывает от того, что он услышал. От того, что он мог увидеть Юлю еще раз перед ее отъездом, но лишился этой возможности. Он помнит, как уговаривал девушку остаться на ужин.
