И ловит в конце речи хорошие аплодисменты, а вечером на почту — три предложения о работе в одной известной московской конторе.

Они даже еще не были знакомы, но их души уже любили друг друга без памяти.

— Ты в огромном зале нашел именно меня, — продолжает Ляйсан. — И смотрел прямо в глаза до тех пор, пока не закончил говорить. Тогда-то я и поняла, что не уйду с этой конференции одна. И что одна я тоже больше не буду.

Утяшева гладит по щеке Паши большим пальцем, чуть склонив голову, и смотрит на него с такой любовью, что у Добровольского сердце в бешеном ритме заходится.

— Я люблю тебя, — негромко произносит он, чуть нахмурив брови и качнув головой. — Люблю, Лясь, — целует он женщину в нижнюю губу.

— Я знаю, — улыбнувшись, кивает она.

— Это не совсем то, что я хотел услышать в ответ, — наигранно дуется Паша.

Ляйсан смеется.

— И я тебя, — звонко целует она его в кончик носа. — И я тебя люблю. Больше всего на свете, родной, — шепчет она. — Больше всего на свете.

И это правда. Ляйсан жизни без Паши не видит, да и видеть не хочет вовсе. И она знает, что подобного рода связь уникальна и очень редко встречается в природе, потому что это подарок судьбы, который не каждый заслуживает в принципе.

Утяшева не знает, чем заслужила его, но прекрасно видит, что точно такой же подгон судьба оформила Арсению с этим его Антоном. Ляйсан может с уверенностью сказать, что эти двое имеют связь настолько крепкую, что могут вызвать даже зависть.

Именно поэтому в тот день, когда она передавала малышку Арсению и увидела рядом с ним Антона, она растерялась. Ощущение наличия связи у двух людей было крайне редким, но ее еще никогда не подводило. И Ляйсан была рада, что спустя почти полгода они оба тоже наконец поняли это.

Что им порознь нельзя.

Что им нельзя не вместе.

В приемной слышится звон стекла и приглушенная ругань. Ляйсан вздыхает и берет в руки мобильный, чтобы проверить почту. Паша грохота не слышит: он снова нырнул в бумаги, лежащие на столе, полностью углубившись в дело.

— Паш, слушай, — откладывая телефон, издалека начинает Ляйсан.

Мужчина поднимает глаза, негромко хмыкая.

— Знаю, сейчас не время для таких мелочей, но… Думаю, нам надо попрощаться с Ириной.

Паша какое-то время молчит, стараясь перестроиться с мыслей о деле на диалог с супругой.

— Почему?

— Я давала ей шанс снова влиться в работу, но она, видимо, себя исчерпала, — старается объяснить она.

— То есть?

Ляйсан вздыхает. Паше определенно нужен сон.

— Я просила ее отправить документы по прошлому делу почти неделю назад, она пообещала, что все сделает. В итоге я не выдержала и отправила их сама. Прошла неделя — она даже не вспомнила.

Паша кивает, пока Утяшева готовится продолжить.

— Договоры приходят со страшным опозданием, квитанции об оплате — тем более. Клиенты недовольны, — качает головой Утяшева. — Она забывает передавать о звонках, и мой личный телефон теперь разрывается в несколько раз сильнее, чем прежде.

Ляйсан вздыхает.

— И она три раза в пятницу принесла мне сгоревший кофе. Пить невозможно было, — она ненадолго замолкает, разглядывая лицо супруга. — Паш, сделай это сам, пожалуйста.

Добровольский смотрит на супругу.

— Она ведь девушка хорошая, но не для нашей фирмы. Напиши ей хорошую рекомендацию и, даже не знаю, — взмахивает она рукой, — выдай премию. Просто сделай так, чтобы мы попрощались с ней друзьями, а не врагами. К тому же у меня завтра собеседование с новой девушкой. Я объявление всего час назад подала, и уже двенадцать новых писем на почту было, — указывает она на телефон.

Паша какое-то время молчит, обдумывая слова супруги. В общем и целом Ляся, как обычно, права. Поведение Ирины в последние пару недель из рук вон, а лень Паша презирает похлеще, чем фамильярность. Недолго думая, Добровольский кивает.

— Хорошо, я разберусь с этим сам, дорогая, — целует он ее в лоб и, поднявшись с места, выходит в приемную.

Не ищи бриллиантов в стекляшках, как и света во тьме не ищи.

— Блять! — не выдержав, ругается Кузнецова, когда у нее из рук валится чашка с блюдцем и с грохотом разбивается на десятки осколков. — Сука, как же всё заебало!

Ебаный фарфор, чтоб его. Ира чувствует себя престарелой женщиной, когда замечает за собой, что продолжает бубнить ругательства под нос, пока сгребает осколки в совок, но не может ничего с собой поделать. Она агрессивно выбрасывает некогда дорогущую чашку в мусорное ведро, кидает совок куда-то рядом с тумбой и плюхается на свое место, закрывая лицо руками.

Она глубоко вдыхает, трет глаза и опускает на закрытые веки основания ладоней, стараясь прийти в норму. Хотя о какой норме вообще может идти речь, если она бродит по краю пропасти, к которой сама же себя и привела.

— Ирина, — слышит она голос начальника и тут же убирает руки от лица, садится ровно, заправляет за уши волосы и одергивает блузку.

Паша уже почти подошел к кофемашине, из офиса он вышел так тихо, что она даже не заметила.

— Ой, Павел Алексеевич, — начинает суетиться Кузнецова, — Ляйсан Альбертовна сказала кофе к девяти принести. Что ж вы не позвонили, я бы все сама сделала…

— Всё в порядке, Ирина. Мне тридцать восемь лет*, как-нибудь с кофе сам справлюсь, — улыбается он. — Вам сделать?

Кузнецова ошарашенно хлопает ресницами, чувствуя себя так, будто воды в рот набрала.

— Я… Да, спасибо…

Павел кивает, принимаясь за дело. Проверяет помол и хмурится. Ляйсан была права: он сбит, поэтому и горчил ввиду неправильного пролива. Добровольский настраивает помол, делает двойную таблетку, вставляет холдер в группу и нажимает кнопку, подставляя под носики две маленькие фарфоровые чашки.

У него есть примерно двадцать пять секунд, чтобы придумать, с чего начать диалог, к которому он не готов от слова совсем. Увольнять до этого сотрудников Паше доводилось, причем не один раз, но не из-за того, что этот самый сотрудник попросту сдал позиции.

Он увольнял за хамство, за ложь, за фамильярность, за вульгарность. Ира ничем этим не отличалась. Она просто иссохла. Вымоталась, истрепалась для этой профессии. Пришла в непоправимую непригодность.

— Сахар? — нажав на кнопку, спрашивает Паша.

— Два, пожалуйста.

— Сливки?

— Нет, благодарю.

Добровольский бросает ей в чашку два кубика сахара, берет свою и ставит все на стол. Какое-то время он просто стоит, а после присаживается на стул напротив ее места, куда обычно садятся все те, кто приходит по записи.

Они оба какое-то время молчат. Ира бездумно помешивает сахар в кофе, бросая редкие взгляды на адвоката, а Паша смотрит куда-то в одну точку, взвешивая слова так, чтобы все сказанное попало в точку, не расстроило ее и при этом не привело в бешенство, что вполне возможно.

Девушка вся серая стала, безликая. Прическе и внешнему виду времени будто совсем не уделяет теперь, глаза погасли, да и вся она больше напоминает сейчас пыльную статуэтку, забытую хозяйкой за отсутствием повода ее кому-либо показать.

Паша решает довериться импровизации. Будь что будет. Он набирает в легкие воздуха.

— Ирина, — начинает он, поднимая чашку и полностью доверяя своей интуиции, — я должен сказать вам, что…

И поднимает он на нее глаза как нельзя вовремя, потому что она отодвигает от себя чашку, перегибается через стол и тянется к мужчине, склонив голову и прикрыв глаза. Добровольский реагирует молниеносно, с грохотом ставит на блюдце чашку и поднимается с места, шарахаясь назад.

Кофейный всплеск заливает стенки крохотной чашки, окрашивая их в темный, и несколько капель приземляются на белоснежную поверхность стола. У Паши в ушах от такой наглости шуметь начинает, а Ира сейчас может думать только о том, что губами поймала лишь кусочек холодного воздуха, а совсем не то, чего ей хотелось.

— Вы что себе позволяете? — ошалело произносит Павел таким стальным голосом, что Кузнецова мгновенно вливается в реальность, распахивая глаза.