Начальство Иру в последнее время раздражает так сильно, что зудит где-то между лопаток. И если Павла выносить получается хотя бы потому, что он появляется крайне редко, то вот Ляйсан маячить перед глазами задолбала безмерно.

И только Кузнецова об этом думает, как ровно без пятнадцати девять дверь в контору под звонок колокольчика открывается, и входит она.

— Доброе утро, Ирина, — кивает Ляйсан.

Легка, блять, на помине.

— Доброе, Ляйсан Альбертовна.

Нихуя оно не доброе. Съебалась бы ты с глаз подальше, может, и стало бы добрым.

— Вам кофе принести к девяти, как обычно? — старается улыбнуться Кузнецова, но получается плохо.

Утяшева останавливается у порога кабинета, немного нервно сжимая облаченные в кожаные перчатки руки в кулаки. Ей нужно дать еще один шанс. Но этот шанс последний.

— Да, разумеется, — соглашается она. — В мой кабинет.

Ляйсан старается игнорировать внешний вид девушки и заходит в кабинет, закрывая за собой дверь. Ей ведь показалось, что на той лица нет? Показалось ведь, что круги темные под глазами настолько глубокие, что не помешала бы помощь косметолога?

Утяшева качает головой. Конечно, показалось.

Она кладет сумку на кресло, параллельно с этим снимая перчатки и пальто. И взгляд женщины сам собой притягивается к спящему на столе супругу. Добровольский сегодня на всю ночь один в офисе остался, решив, что в темное время суток придет больше идей. На столе у него стоит коробка из-под китайской лапши, кругом разложены документы, периодически загорается с уведомлениями телефон.

Сам Паша с растрепанными волосами лежит на согнутой руке, брови чуть нахмурены, и расслабленный узел галстука болтается на шее удавкой, в то время как пиджак небрежно висит на спинке стула. Паша почти всю последнюю неделю не вылезает из бумаг. Даже домой когда приходит, Ляйсан только и видит его в этих бумажках.

Паша на нервах весь, взволнован страшно сильно, и его можно понять. Это так проявляются симптомы заболевания по делу Поповых. Адвокат пообещал Арсению, что сможет найти способ оставить девочку с ним, да только слова эти кажутся теперь Паше пустозвонством, потому что решения он так и не нашел.

Ляйсан подходит к мужу и, убрав с его лица волосы, мягко касается губами виска.

— Милый, — шепчет она, пропуская между пальцами его пряди. — Родной, просыпайся…

— Мгхм… угм… — неразборчиво мямлит Добровольский, беспомощно хлопая глазами и стараясь понять, что происходит.

Ляйсан тепло улыбается, глядя на этого взъерошенного уставшего совенка, и снова целует мужчину в висок.

— Ты снова всю ночь за их делом просидел? — глядя на разбросанные бумаги, спрашивает Утяшева.

— Под утро переключился на дело Клюквиных, — показывает ей Паша бумаги, текст которых, кажется, отпечатался на его щеке. — Решил, что надо сменить обстановку. Снова протоптался на одном месте всю ночь. Пара зацепок была, но… всё мимо.

Утяшева садится на стол, потянувшись к пачке салфеток, выуживает сразу несколько и заботливо оттирает мужу щеку, будто тот третий ребенок в их семье. Хотя, если уж быть откровенным, первый.

— Спасибо, — устало отзывается Паша, тепло улыбаясь супруге.

Ляйсан мягко ведет по его чистой щеке подушечкой большого пальца и облегченно вздыхает.

— Мелких с кем оставила? — старается поддержать диалог Паша и заодно проснуться.

— Вчера попросила Настю не уезжать и остаться на день, доплатила ей сразу, — объясняет Ляйсан. — Уж больно хорошая она няня, да и Соня ее очень любит.

Паша кивает, соглашаясь с ее словами, и тянет ее за руку к себе, вынуждая слезть со стола. Ляйсан обходит кресло Паши, обвивая супруга руками, и кладет ему голову на плечо, в то время как он нежно целует ей тыльную сторону ладони, не выпуская ее рук из своих.

— Соскучился? — улыбается Утяшева, и смешинка в ее голосе путается в волосах на виске Паши.

— Безумно, — честно сознается он.

Из-за работы он всё реже появляется дома, и ему это ой как не по душе. Детей они с Лясей из-за загруженного графика видят не так часто, как хотелось бы, а сейчас он даже с ней видится редко. И это почти причиняет боль.

Они любят проводить время вдвоем в тишине, они оба молчание очень ценят, поэтому вот такие моменты им очень дороги. Но внезапно экран мобильника загорается, оповещая о новом уведомлении. Паша берет в руки телефон.

Арс (8:52): Попытался разобраться с пунктом семь. Кажется, что-то есть

Арс (8:52): Могу приехать, если что

Арс (8:53): Антон с Кьярой посидит

Паша какое-то время молчит, не открывая диалог, и знает, что Ляся сейчас тоже прочитала эти три сообщения. Вопрос у Паши всплывает сам собой.

— А парень этот, — издалека начинает Добровольский, — Антон, который… Ну, он…

— Он с ним, — понимает, к чему клонит супруг, Утяшева, — он с ним так сильно, что меня… поражает подобного рода связь.

Паша откладывает телефон и откидывается на спинку стула.

— Ты всегда замечала это у других, — обнимая ее руки, произносит Добровольский.

— Что замечала? — склоняется к нему Ляйсан, и ее длинные волосы, еще не убранные в строгую прическу, обдают ароматом духов сидящего в кресле Пашу так, что у него даже слабость в ногах появляется.

Мужчина улыбается. Даже спустя сколько лет брака она по-прежнему вызывает у него трепет, который появился в тот день, когда он впервые ее увидел.

— Связь, — отвечает Паша. — Как ты это делаешь? — закидывает он голову назад.

Ляйсан усмехается.

— Чувствую, наверное, — заправляет она за уши волосы. — Не знаю, как объяснить. С нашей так же было.

Добровольский разворачивается на крутящемся кресле, чтобы посмотреть в эту секунду ей в глаза.

— Ты знала? — удивленно произносит Паша, вскидывая брови.

— С первой встречи, — улыбается она.

Паша уже не знает, удивляться тому, что у него такая потрясающая и удивительная жена, или нет. Просто его распирает от любви к ней так сильно, что временами он беспокоится, что у него сердце попросту не выдержит.

— Как ты это поняла? — правда хочет узнать Добровольский.

— Твой пиджак.

— Что? — округляет глаза Паша и, не сдержавшись, улыбается.

Он тянет ее на себя, и Утяшева садится ему на колени, чуть ойкая от неожиданности. В этом и есть большой плюс работать на себя и иметь собственные кабинеты. Как бы они оба ни старались держать марку хладнокровных адвокатов, наедине друг с другом они снимают эти маски.

Потому что они люди.

Люди, которые любят.

— Пиджак, — повторяет она. — Ну, то есть пуговицы, — смеется она. — Помнишь день, когда мы познакомились? Та конференция. Ты был за трибуной, а я сидела в зрительном зале.

Добровольский улыбается. Он помнит две тысячи десятый год. Помнит конференцию для молодых и зеленых выпускников юридических факультетов и то состояние, в котором он находился все это время.

Речь он подготовил хорошую, даже, блять, отличную. Репетировал ее перед зеркалом около сотни раз на протяжении нескольких недель, вызубрил все от и до. Отработал на максималках вплоть до каждой эмоции, чтобы все выглядело максимально естественно, но вышел на сцену и…

Всё.

Просто всё.

Он был готов сигануть куда подальше, спрятаться от позора, забиться в угол. Потому что он путал слова, забывал половину из них, а внутри все дрожало так, что готово было вот-вот рвануть. Статные зрители в зале — люди, которые искали себе в фирмы новых сотрудников — начинали неодобрительно качать головой и что-то помечать в своих блокнотах, чем напугали Пашу только сильнее, как вдруг…

Она.

Сидит в зрительном зале. Пятый ряд, четырнадцатое место справа. Улыбается, тихонько так, робко, и глаза у нее большие-большие. И прядь из пучка на лицо падает. Девушка смотрит ему прямо в глаза, коротко кивает и жестом показывает, мол, «вдох-выдох». И Паша слушается.

Тянется к пуговицам на пиджаке, расстегивает три из трех и внезапно понимает, что дышать правда становится легче. Незнакомка тут же становится его точкой опоры, и всю оставшуюся речь он произносит так, как и планировал. С чувством, с толком, с расстановкой.