Сурков непонимающе хмурится.

— Ты чего пришла сюда? — немного резко произносит он, глядя на внезапную гостью.

Улыбка тут же исчезает с ее губ, а взволнованный взгляд начинает бегать по лицу парня, и она старается понять, почему он так себя ведет.

— Да что с тобой? — снова пытается улыбнуться она, предпринимая попытку войти в квартиру.

Леша демонстративно прикрывает дверь, не позволяя этого сделать. Кузнецова теряется от такого поворота событий еще сильнее.

— Я войду? — скорее утверждая, чем спрашивая, произносит она.

— Нет, — спокойно отвечает Леша, отрицательно качая головой.

А с какого перепуга он вообще должен позволить ей войти? Тем вечером с жутким скандалом они уже всё, кажется, решили. И теперь их в принципе не связывает ничего, кроме общих знакомых и застрявших навеки в сознании пошлых, горячих стонов.

Желваки девушки нервно дергаются, и она делает небольшой шаг назад.

— Какого, — выплевывает она, — хрена? Как тебе входить, так в любое время, в любом месте и в любой позе, мать твою, — шипит она.

Сурков оглядывается назад, вглубь квартиры, а затем снова оборачивается к незваной гостье, и в глазах у него появляется какой-то недобрый блеск.

— А с какого перепуга я должен позволить тебе войти? — холодно и тихо произносит он.

Кузнецова о лед его глаз почти режет ладони, и холодок непроизвольно пробегает у нее по спине. Она сглатывает, стараясь взять себя в руки.

— Мне некуда идти, — чувствуя себя максимально жалко, позорно сознается она, потупив взгляд. — Мне нужна помощь…

И выдает следующее с такой несвойственной ей искренностью, что Леша тут же морщится:

— И ты мне нужен.

Сурков хмыкает, губы его изломляются в кривой полуулыбке.

Не пытайся что-то построить на своих же руинах.

— А вот ты мне не особо, — небрежно бросает он.

Ком, появившийся в горле у Кузнецовой, внезапно начинает мешать ей дышать.

— Мне, знаешь ли, и дома неплохо. Оксану я люблю, она классная, — саркастически произносит он, не сводя прищуренных глаз с девушки. — Она мне подходит. Всегда подходила, знаешь. Мне просто нужно было понять это с чьей-нибудь помощью.

Он намеренно доламывает стоящую на пороге Иру этими словами, прекрасно понимая, что она всегда видела в этой блядской интрижке нечто большее, что она и сейчас готова лечь под него, лишь бы… остаться. Он знает, что она была готова на всё, даже растоптать собственную гордость… Только бы с ним.

— Так что спасибо за помощь. Можешь быть свободна, — заканчивает мысль Сурков и уже порывается закрыть дверь.

Но не успевает это сделать, потому что Кузнецова ловит ее, сжимая до побелевших костяшек пальцев холодный металл, и впечатывается во взгляд Леши своим, хватая лихорадочно сухими губами кусочек воздуха.

— Ты не отпустишь меня так просто, я знаю, — шепчет она, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту. — Это не твое решение.

Сурков смотрит на нее. Смотрит так, что в лоскуты. Разумеется, он не отпустит ее из своей гнилой души так просто. Сложно оставить того, кто тебе близок по духу. Кого ты потерять боишься, как бы сильно ни отрицал.

— Моё, — старается спокойно произнести он, и у него получается.

Он снова дергает дверь, но Кузнецова вновь не дает ему возможности закрыть ее.

— Кто там пришел, Леш? — слышится голос из глубины квартиры.

— Волонтеры, — выдает первое, что приходит в голову, Леша, не сводя внимательного взгляда с Иры.

Кузнецова сжимает губы.

— Она рано или поздно узнает об этом, — и голос у нее предательски срывается.

Как бы сильно она ни старалась выглядеть до нынешних событий сильной, независимой и стервозной личностью, она не могла отрицать, что за этой броней была все та же воронежская девчонка, которая ужас как боится только одного.

Одиночества.

— И кто ей скажет? — шепчет Леша. — Ты? — хмыкает он. — Что ж, удачи тебе. Нет, правда, удачи.

— Ты же любишь меня, — игнорируя сказанное, произносит она.

И Леша внезапно принимает тот факт, что это даже не вопрос с ее стороны. Он готов разглагольствовать сутки напролет, как она вознесла обычную интригу выше облаков или как ему похуй на нее, но это же все будет неправда.

Если бы тебе было плевать, ты бы не говорил постоянно об этом.

— Брехня, — выплевывает он. — Спустись уже, наконец, с небес на землю, мать твою, Ир.

Он приоткрывает дверь, вынуждая ее непроизвольно шагнуть назад и убрать затекшую руку с двери.

— Ты как была для меня ничем, так ничем и осталась, — добивает ее Сурков. — Можешь быть свободна, я в твоих услугах больше не нуждаюсь.

Дверь закрывается тихо, чтобы не привлекать ненужного внимания, но даже такой безобидный звук оглушает Кузнецову так, что ей кажется, будто в ушах начинает звенеть. У нее внутри теперь все неконтролируемо дрожит, и кульбитом внизу живота все переворачивается.

Что может быть страшнее твоего самого худшего кошмара?

Только тот факт, что у него есть способность сбываться, пожалуй.

Потому что у Иры этот кошмар проявился во всей красе. И сейчас она настолько сильно одна, что от этого даже ведет в сторону.

Ей приходится уехать от их дома подальше, свернуть в незнакомый район и припарковаться где-то у заброшенных железнодорожных путей возле обшарпанной панельной пятиэтажки. Она закрывает машину и перебирается на заднее сиденье, сворачиваясь на нем клубочком. Тишина салона давит на уши.

У нее внутри все горит так, что опасно для жизни. Все эмоции завязались в такой узел, что достаточно еще одного кривого слова или неловкого косого взгляда, чтобы у нее все рвануло.

Однако ни слова, ни взгляда пока нет, и, как бы сильно она этого ни боялась, этой ночью Ира заплакать не может. Она просто не может уснуть.

Вот так примерно и выглядит начальный этап расплаты за свои грехи. Ты перестаешь спать.

И не можешь это контролировать.

Ира не смыкает глаз до рассвета и к четырем часам утра все же пересаживается на водительское сиденье, включая наконец зажигание. Девушка трет замерзшие ладони, придвигаясь ближе к печке, и на мгновение закрывает глаза, стараясь восстановить дыхание и перестать дрожать.

У каждого из нас в жизни случается момент, когда ты застреваешь где-то в глубокой отвратительной реальности, за плечами у тебя поганое прошлое, а впереди гребаный туман без намека на светлое будущее.

И ты болтаешься в этой чертовски одинокой реальности, а зацепиться тебе попросту не за что; и ты готов просто свернуться клубочком где-нибудь в темном углу и застыть там в этой позе эмбриона, рассчитывая на ебаное чудо и внезапно свалившуюся на твою голову реинкарнацию.

Заехав по пути в круглосуточную кофейню, Ира берет большой латте без сахара и, игнорируя все предупреждения приятного мужского голоса в навигаторе, нарочно сворачивает не туда, чтобы добираться до работы как можно дольше. Это срабатывает, и к конторе Утяшевой и Добровольского девушка приезжает к половине девятого.

Кузнецова глушит мотор, игнорируя скулящее пиканье на панели с просьбой заменить масло и заправить бак, выходит из машины и прямо на ходу закуривает очередную сигарету. Глаза у нее чешутся от песка из-за усталости, голова гудит, а в грудной клетке что-то неконтролируемо воет.

И она никак это что-то заткнуть не может.

Быть может, это совесть. Что ж, ей кричать можно. И без того слишком долго молчала.

На работу Ире не хочется от слова совсем. Она толком даже не помнит, что вообще делает на этой должности, потому что почти всю последнюю неделю попросту была поглощена свалившимся обстоятельствами и скандалами с Заболотским по поводу отплаты курса и моральной компенсации за некомпетентность и нарушение прав пациента на неразглашение его проблемы.

У Кузнецовой вся кожа от нервов зудит, и ей ужас как хочется разодрать ее на себе ногтями так, чтобы до красных полос и алых крапинок из полопавшихся капилляров, но даже на это ей попросту не хватает духу. Поэтому она снова сжимает губы, вновь садится на рабочее место, включает компьютер и делает вид, что понимает, что вообще в границах этой конторы происходит.