Топольницкая едва сдерживается, чтобы на автомате не извиниться снова, однако ее собеседница в извинениях будто и не нуждается вовсе, почему-то настаивая на том, чтобы выслушать чужие душевные переживания.

«А она хороший человек», — пробегает в голове мысль у Юли.

Топольницкая подходит чуть ближе, стараясь подобрать нужные слова, и смотрит какое-то время на мигающий на крыше баннер, пара лампочек в котором явно нуждается в срочной замене.

— Я уезжаю, — начинает Юля, облизнув губы. — Теперь очень надолго. Очень-очень. Меня здесь больше ничего не держит, и это хорошо, — как-то заметно расслабляется она, но затем снова чуть хмурится, — но одновременно с этим плохо.

Девушка на какое-то время снова замолкает, смотрит вперед, сфокусировавшись на какой-то точке, а после как-то внезапно отмирает и смотрит на свою временную собеседницу.

— Хотя, знаешь, да… Передай кое-что, пожалуйста.

— Конечно, — с чрезмерным энтузиазмом кивает Кузнецова, и Юля набирает в грудь воздуха.

— Передай, что у него потрясающие дети. Что я была рада познакомиться с Ляйсан, и что она просто волшебная. Что я так… — Юля искренне улыбается, и в уголках глаз у нее почему-то закипают слезы, — счастлива за него… Я так сильно за него рада.

У Кузнецовой ком встает в горле от того, что она видит. Девушка рассказывает про счастье других и при этом… не хочет его разрушать. И даже больше: она искренне счастлива за другого, за близкого человека. Это не укладывается у Иры в голове.

Юля часто моргает, качая головой, и улыбается снова.

— И еще передай, что Топольня будет страшно сильно скучать.

Внутри у Иры что-то надрывно, непоправимо трескается пополам.

Больше Юля не произносит ни слова, она напоследок кивает случайной собеседнице и, засунув руки в карманы длинного плаща, направляется в сторону парковки, больше не оборачиваясь.

Кузнецова переводит стеклянный взгляд на затухший окурок. Топольницкая даже в этом вопросе выполнила все условия: этот разговор закончился ровно тогда, когда истлела сигарета.

Обрастая броней, будь готов, что однажды защита треснет по швам, выпуская тебя настоящего.

Взгляд Иры снова приковывается к молчащему телефону. И ей не хочется, чтобы он подавал хоть какие-то признаки жизни. Она кусает подушечку большого пальца и, сидя на подоконнике, смотрит во двор, ожидая, когда припаркуется черный автомобиль.

Эта девушка не выходит у Кузнецовой из головы. Не покидает мыслей ни на одну гребаную секунду, потому что Ира не может понять, как такое вообще может быть возможно.

Искренность случайной знакомой выбила Иру из колеи. Она вспоминает глаза девушки, стоит только прикрыть веки, и буквально вздрагивает от тепла, которое они дарили. И совершенно не понимает безграничного искреннего света, который та излучала, испытывая настоящую радость за счастье других.

Ира пробовала отыскать хоть что-то отдаленно похожее в собственном отражении на протяжении последних двух лет, и у нее не получалось. Она видела свой фасад очень долго: статный, стервозный, независимый.

Сейчас она видит другого человека. Одинокого, безликого, лживого и холодного. Девушку, что сломала всех, включая себя. Наконец она видит это, сняв ебучие розовые очки.

Надломившаяся из-за света Топольницкой стервозная броня наконец выпустила наружу ту девушку, что была закована в цепи с шестнадцатого года. Ту, что понимает, как больно сделала всем вокруг. Ту, что сломала всякого, кто ее окружал.

Ту, что знает, что пора расплачиваться.

Потому что козыри кончились. Потому что, пока она кричала судьбе «Шах!», та уже давно прошептала ей: «Мат».

Дверь с гулким щелчком открывается, и Кузнецова вздрагивает, после чего нервно тушит бычок в чашке для чая и выбрасывает окурок в окно. Ира дрожит, ее попросту лихорадит, когда она вскакивает с подоконника и идет в гостиную. Но она готова.

Готова прекратить, чтобы освободиться.

Взгляд девушки поднимается к часам; Шаст пришел тремя часами позднее обычного, но не звонил и не писал, не объясняя причины задержки. И почему-то в этот раз ей даже не хочется выяснять, что послужило причиной. Ей плевать.

Ей впервые за долгое время плевать на то, где он был.

Антон проходит из прихожей в гостиную, даже не разуваясь, и молча встает посередине прохода, глядя нечитаемым взглядом на стоящую в гостиной девушку. Ира в длинной растянутой футболке, с хвостом на голове и босыми ногами. У нее круги под глазами, пересохшие губы и глаза лихорадочно сухие.

В квартире до охуения холодно, и сигаретный дым почти курчавыми облаками завивается под натяжным потолком. На плите стоит турка с убежавшим кофе. В комнате погашен свет.

Антон не произносит ни слова. Стоит и ждет, глядя на нее. Молчание затягивается; Кузнецова заламывает руки, переминаясь с ноги на ногу и кусая сухие губы.

В полутьме глаз Шастуна не видно, но Кузнецовой и не нужно их видеть, чтобы понять, что что-то не так. Он никогда таким не возвращался. Пути назад уже нет никакого. Просто бери и делай.

Наберись ебаной смелости и признайся хотя бы раз!

— Я не беременна, — сипло произносит она, через силу выдавливая из себя воздух.

Слова повисают в воздухе, приобретают почти материальный вес и давят на плечи так, что начинают дрожать колени. Шастун молчит.

Кузнецова уже не может сдерживаться, тошнота подкатывает к глотке так, что внутри все будто вот-вот взорвется. Она снова заламывает руки, кусая уже опухшие губы, и смотрит в полутьму силуэта парня в дверях, едва улавливая связь с реальностью.

— Скажи хоть что-нибудь, — всё так же сипло просит она. — Пожалуйста.

Тишина снова обволакивает квартиру. Кажется, она так впиталась в стены каждой из комнат, что уже даже полный косметический ремонт положения не спасет. Эта квартира пропащая.

Такая же пропащая, как и один из ее нынешних жителей.

— Я знаю.

Голос пацана Ирину оглушает. Внутри все органы сжимаются до размеров спичечного коробка, и в ушах девушки начинает шуметь кровь. Она не знает, какой реакции ждала, но абсолютно точно не такой.

— Когда? — не понимает она.

— Сегодня утром, — незамедлительно холодно отвечает Антон.

— Как? — тут же срывается с языка следующий вопрос.

Пацан перекатывается с пятки на носок и обратно, не вынимая рук из карманов штанов.

— Онлайн-курс доктора Заболотского. Ты не закрыла вчера вкладку, а он так подробно рассказывал про лечение бесплодия и возможную удачу с эко, что я не мог не послушать этой потрясающей лекции.

Кузнецовой дышать, сука, нечем. У нее легкие, кажется, отказали нахуй. Шастун говорит спокойно, но до безумия холодно и безжизненно, что пугает только сильнее. Ира, пожалуй, ждала какой-то неебически классической драматической сцены из фильма с разбором полетов, битой посудой и прочей лабудой, но…

Она забыла, с кем была в отношениях. Она забыла, что он делает все иначе, что он отпускает.

Отпускает, но не прощает.

Шастун на мгновение скрывается из поля зрения, и Ире от этого не по себе становится только сильнее, однако буквально спустя пару секунд слышится открывание дверцы шкафа-купе, какое-то шуршание, после чего силуэт пацана снова появляется в дверях гостиной.

— Знаешь, мне жаль только одного, — тихо, но чертовски холодно произносит Антон. — Времени.

И в следующую секунду на пол перед ней приземляется спортивная большая сумка, легонько хлопая с характерным звуком ручками по ламинату.

— Надеюсь, ты помнишь, где дверь.

Ира вздрагивает от хлопка двери и не сразу понимает, что осталась в квартире совсем одна. Под ногами Кузнецовой валяется дорожная сумка, в воздухе витает запах тяжелых сигарет и отголоски парфюма Антона. Но все запахи в доме перебивает самый сильный — запах разочарования, смешанный с презрением.

Спектакль окончен, погасите прожектора.

Вот только аплодисментов Ирина почему-то не слышит.

***

— Мы будем дружить долго-долго, Анна, ведь мы же сестры, — с особым трепетом проговаривает вторую часть фразы Кьяра, держа в правой руке диснеевскую Эльзу.