— Мою жизнь похерил — ладно, — тихо произносит Фролова. — Но она-то чем заслужила?
— Постой, солнце… Ты не понимаешь, послушай…
— Что ты хочешь, чтобы я сделала? Выслушала очередные сказки от тебя? — прерывает его девушка, потому что ей больно слышать, когда он зовет ее так.
Потому что он называл ее солнцем каждый раз, когда они просыпались вместе. Потому что он целовал ее в кончик носа после пробуждения. Потому что он шептал ей, какая она красивая, и как он счастлив.
Возможно, он так же вел себя с Юлей. Целовал девушку в висок по утрам и звал солнцем, обнимая во сне. Приносил ежевичный латте и делал ее счастливой.
И от этой мысли Оксане хочется взвыть в голос.
— Как я могу тебе доверять… Как вообще можно было так… — Оксана захлебывается словами и жмурится, прикладывая тыльную сторону ладони к губам.
И она не выдерживает.
— Я ради тебя готова была от Леши уйти, — выдыхает она дрожащий шепот и усилием невероятной воли поднимает на него наполненные слезами глаза. — Всё готова была бросить, всё оставить, потому что с ним как в оковах была, боже мой, а с тобой…
И нет больше слов. Нет ни единого слова. Только тупая боль, пустотой разрастающаяся по телу в геометрической прогрессии, поражающая организм, как последняя стадия рака.
Я больна тобой так сильно, что, даже если ты уйдёшь, диагноз все равно останется прежним.
Матвиенко никогда еще не чувствовал себя так паршиво, как в эту самую секунду.
— Оксан, пожалуйста, — просит Сережа, делая шаг вперед. — Я хотел сказать. Блять, ведь Шаст говорил, что…
— Да какая сейчас раз… — прерывает его девушка и тут же замолкает на полуслове; замирает, а после переводит на него взгляд, широко распахнув глаза. — Что ты сказал? — не верит она своим ушам. — Антон знал? Он всё это время знал?!
К горлу подкатывает тошнота, и Оксану почти ведет от этой информации в сторону. Нет, не может быть. Антон не мог с ней так поступить. Боже, блять! И Сережа поздно прикусывает язык. Он сказал лишнее.
Очень, блять, лишнее.
— Оксан, — почти умоляет он, — пожалуйста, не отталкивай меня… Я… без тебя, — он запинается, — никак, — почти беспомощно произносит он.
— Уходи! — закрывает девчонка уши руками и зажмуривается, мотая головой и разрываясь от боли в груди. — Уходи!
Ее голос звенит от напряжения и слез. Звенит так, что сердце обливается кровью. Матвиенко даже не замечает, как у самого соль в уголках глаз скопилась, но он выполняет ее просьбу.
Он уходит.
Уходит, умоляя себя не оборачиваться. Уходит, умоляя себя сейчас не возвращаться.
Оксана сползает вдоль стены и глушит рыдания в ладонях, прижимая к груди худые колени и задыхаясь от нехватки воздуха. Потому что это была вышка. Она сейчас не только потеряла окончательно и бесповоротно человека, которого полюбила, казалось бы, насовсем, но и совершенно неожиданно получила звонкую пощечину от лучшего друга.
Антон знал. Он обо всем знал и ничего ей не сказал.
Фролова оставить так всё это больше не может. Хватит. Намолчались уже — давайте похлопаем. Поэтому она берет себя в руки, насколько это возможно в данной ситуации, встает на ноги, смахивает заебавшие слезы, поклявшись себе, что больше рыдать из-за него она не будет, закрывает офис, ставит сигнализацию и мчит по лестнице вниз в сторону стоянки, наплевав на лифт.
Пространство пустой парковки прорезает звук сигнализации, и Фролова залезает в салон автомобиля, поворачивая ключ в зажигании. Она не звонит Антону. Она просто едет к нему домой, совершенно не зная, там он сейчас или нет.
Если нет — она дождется. Будет сидеть возле двери, как преданная собачонка, потому что именно так она себя сейчас и чувствовала. Собачонкой. Никому не нужной, одинокой и брошенной. Которой наигрались всласть и благополучно забыли.
Фролова хватает телефон и открывает диалоговое окно.
Оксана (22:36): Дома?
Ира (22:38): На работе, Утяшева оставила на сверхурочные, а что?
Оксана (22:39): Уже ничего
Фролову даже не смутило, что сверхурочные у нее чуть ли не до полуночи. Девчонка просто была рада, что ее дома нет. Ей не очень-то хочется на данном этапе всего дерьма, в котором она увязла с головой, делиться с подругой такой информацией.
Она никому ведь не говорила про Сережу. Она сама себе-то совсем недавно окончательно призналась в том, что происходит между ними.
Оксана добирается до дома Шастуна быстрее, чем планировала, паркуется возле подъезда, глушит двигатель и выскакивает из машины, хлопнув дверью. Чувство вселенской несправедливости рвет ей душу, когда она поднимается на его этаж и затем долбит маленькими кулачками в дверь.
Сначала по ту сторону двери тихо, и Оксана уже морально готовится сидеть и ждать его, как вдруг в замочной скважине повернулся дважды ключ, и Антон открыл дверь, замирая на пороге.
Секунда молчания — и он всё увидел в ее глазах. И у пацана внутри что-то оборвалось.
Потому что Антон допустил это: он не уследил, и девчонке всё же сделали больно. Оксана какое-то время молчит, глядя на него, а затем срывается с места и со всей дури бьет обоими кулачками ему в грудь.
— Ты знал! — эхом разбиваются ее слова, и Шаст инстинктивно делает два шага назад, после чего снова получает удар в грудь. — Ты всё это время знал! — срывая голос, кричит Оксана.
И девчонка больше не выдерживает. Она лупит Антона в грудь, дубасит со всей свойственной ей на тот момент силой, и длинные волосы Фроловой не успевают поддаваться действиям, разлетаясь во все стороны, выбившись из пучка на макушке.
Шаст даже не сопротивляется; только чуть дергается, напрягаясь всем телом, и позволяет ей делать это снова.
Потому что он виноват.
Так дьявольски, блять, виноват.
— Я ненавижу тебя, Шастун! Я тебя ненавижу! — кричит Фролова, изломив губы в плаксивом оскале, и Антон вдруг резко дергает ее за ткань темной толстовки на себя, заставляя налететь на грудь, и обвивает ее маленькое тело руками.
Он прижимается губами к ее волосам и крепко зажмуривает глаза, чувствуя повторяющиеся удары в свои лопатки и ребра. И тогда девчонка больше не сдерживается, и Шаст ощущает, как всё солнечное сплетение начинает вибрировать от её внезапных громких всхлипов.
— Отпусти меня! Не смей! Ты знал! Ты знал!
— Прости, — шепчет он ей в волосы, не открывая глаз. — Прости меня. Ты была такая счастливая. Такая счастливая, Окс. Я не мог забрать этого у тебя… Я, блять, не мог.
Но девчонка не слышит. Рыдает в его красную толстовку, захлебываясь в горячих волнах обжигающей обиды и несправедливости и всё ещё лупит маленькими кулачками, но уже не так сильно, как раньше. И в какой-то момент она сжимает в кулаках алую ткань и предпринимает последнюю попытку вырваться, но у нее не выходит.
— Прости меня, я виноват. Я так блядски виноват.
Оксана вжимается носом в его плечо и крепко-крепко обнимает, почти до побелевших костяшек пальцев комкая в руках его толстовку. И девчонке становится легче.
Эмоциональная боль длится двенадцать минут, всё остальное — самовнушение.
Не сразу, не резко. Просто внутри будто что-то щелкает, и ей становится немного спокойнее. Она выпускает пацана из хватки, и он расцепляет руки, позволяя ей прийти в себя. Фролова утирает слезы окончательно и уже собирается что-то сказать, как вдруг замирает, глядя куда-то за спину Антона.
Пацан ведет взглядом линию туда, куда она смотрит, и поворачивается, наконец понимая, что вызвало у Оксаны недоумение. Кьяра стояла в проходе кухни, обняв Арса за ногу, и не сводила внимательной синевы глаз с Фроловой.
— Тош, — негромко произнесла Оксана, глядя на девочку. — Кто это?
Все то, о чем она хотела поговорить, в мгновение ока испарилось где-то в глубине сознания, и девушка не сразу даже обратила внимание на мужчину, за ногу которого так отчаянно цеплялась малышка.
— Арсений, — представился Попов, вынуждая девушку поднять глаза.
Фролова на мгновение глянула на друга.
