За нас все решили другие, нас с тобой ни о чем не спросили.

Оксана сглатывает сухой комок в горле и часто мигает, прогоняя жгучую боль под веками. Ей нужно сказать хоть что-то, ведь Юля ждет. Она… ждет; и она не виновата. И в эту самую секунду Фролова чувствует себя настоящей сукой, потому что…

Потому что.

Юля не выглядит так, чтобы ее ненавидеть. Юля не ведет себя так, чтобы ее презирать. Юля, на самом деле — хорошая невеста, а Оксана, оказывается — плохая жена.

Фролова начинает ненавидеть себя в эту секунду так сильно, что жгучий комок обиды, состоящий из колючих слез, обжигает ей гортань, и ей приходится часто заморгать, чтобы взять себя в руки и закончить этот разговор.

— Юлия, — и голос предательски дрогнул.

Топольницкая на подсознательном уровне чувствует, что что-то не так, и чуть хмурит брови, вопросительно глядя на организатора. Оксана сглатывает, с невероятной выдержкой все ещё сдерживая накатывающую тошноту, вихрем закрутившуюся где-то внизу живота.

— Я… Не могу заниматься организацией вашей свадьбы, — чудом держится на плаву Оксана, зная, что вот-вот все покатится в пекло.

— Что? — не понимает Топольницкая, печально сдвинув брови. — Но почему?

Оксана смотрит на девушку, и у нее от несправедливости закипают под веками жгучие слезы. Юля хорошая. Топольницкая не заслуживает всего этого. Она хорошая.

Она, блин, хорошая.

Так нечестно.

— У нас забиты все дни, — рассеянно копошится в бумагах на столе Оксана, пряча взгляд и стараясь говорить как можно тише. — Всё занято. Простите. Простите, Юлия, я не могу взять организацию вашей… — Оксана задыхается словами.

Задыхается и едва находит в себе силы, чтобы продолжить. Это настоящее извращение над собой — устраивать свадьбу девушке, будущего мужа которого ты всем сердцем…

— …вашего события, — заканчивает она. — Простите еще раз.

Оксана не помнила, как прощалась с девушкой. Не помнила, как та покидала ее офис. Не помнила, как закрылась за ней дверь, и как Фролова осталась наедине со всем этим в полном одиночестве.

Помнила только, как задрожал живот, а в горле страшно запершило. Помнила, как начала глухо кричать в собственную ладонь, крепко зажимавшую губы. Помнила, как, зажмурившись, начала рыдать.

Так горько, открыто; навзрыд — почти захлебываясь в соленых слезах и дрожа всем телом. Так, что грудную клетку рвало в лоскуты, а тело дробилось осколками.

Счастье манит нас сладкой оберткой и дурачит, скрывая свой горький вкус.

Оксана бросает в чашку окурок, не замечая, как от воспоминаний вчерашнего дня горячая тихая слеза снова режет ей кожу щеки. Она с остервенением смахивает ее тыльной стороной ладони и глубоко вдыхает через нос, стараясь взять себя в руки. И экран мобильного телефона девушки загорается так некстати.

Сережа приехал.

Фролова слезает с подоконника, понимая, что ноги не держат и почти ватные, но пересиливает себя и идет из своего офиса в приемную, чтобы с помощью специальной карточки разрешить Сереже доступ к лифту.

Оксана прикасается пластиком к сенсору, и зеленая лампочка бросает блеклый свет на ее лицо, после чего отдаленно слышится, как внизу открываются створки лифта. Она скрещивает руки на груди и делает несколько шагов назад, подавляя в теле сумасшедшую дрожь.

Взгляд девушки сканирует бегущую красную стрелку над стыком створок. Второй этаж, пятый, шестой, восьмой… И девятый. Двери лифта с тихим пиком открываются.

И перед ней стоит Сережа.

Она думала, что справится. Ошиблась. Проебалась по всем параметрам, даже не обсуждается. Видеть его перед собой и знать то, что он от нее скрыл — невыносимо.

Запредельно.

Неебически, блять, больно.

Тишина окутывает просторный темный офис со всех сторон, клейким веществом обволакивая стены и все доступные поверхности. Слышится только отдаленный треск секундной стрелки и гулкий шум проезжающих за окном машин никогда не затихающего мегаполиса.

Сережа делает два шага вперед и замирает на месте, буквально врастая невидимыми корнями в пол. Двери за ним закрываются, и он не может пошевелиться. Не может, потому что она стоит перед ним.

Стоит такая хрупкая, такая маленькая и такая израненная. Дрожит почти, а глаза блестят. Того и гляди, одно сказанное вслух слово — и она не выдержит. Это он с ней сделал. Матвиенко это знал.

Знал и презирал себя за это всей душой.

Потому что он настоящий трус. Потому что, после разговора с Юлей в кафе после так и не состоявшегося договора об организации предстоящей свадьбы в агентстве, Сережа не позвонил ей, хотя должен был. Блять, он был не просто должен, а обязан.

Но он этого не сделал.

Девчонка стоит перед ним; руки на груди скрещены, губы плотно сжаты, а глаза на мокром месте. И не двигается; дышит тяжело, редко, поверхностно — легким не доверяет. И правильно.

Матвиенко стоит напротив — разделяет их от силы шагов пять-семь, — а в голове у него — перекати поле. Сказать даже ничего не может, а ведь должен. Сука, так должен, что не выразить словами. Он слишком долго молчал. Слишком, блять, долго.

И в итоге так заебошил, что не раcхлебнуть; только если захлебнуться.

Сережа не знает, как начать. Просто делает два плавных шага вперед, а Оксана шарахается от него назад, как от огня, и предупредительно выставляет вперед руки, мол, не смей.

— Ты мне солгал, — шепчет она, совершенно не доверяя своим голосовым связкам, но даже шепот девушки дрожит. — Солгал мне.

Матвиенко сглатывает колючий комок в горле. Видеть ее такой — невыносимо. Просто невыносимо. Ну как, Сереж, нравится? Эта поломанная кукла — твоих рук дело. Любуйся, наслаждайся проделанной работой. На твердую десятку сработано, молодец.

— Я… Ничего не говорил, — впервые чувствует зарождение волнения Матвиенко, совершенно не контролируя эмоции.

— Это самая худшая ложь, — рвано выдыхает она, сжимая пальцами худые предплечья.

Оксана часто моргает, глядя в окно, и переводит дыхание. Вдох-выдох. Соберись, девочка. Давай, моя хорошая. Ты должна сказать — не держи этого в себе. Ты не заслужила… Всего того, что на тебя свалилось.

— Я ради тебя такое сделала… — со злостью кусает она внутреннюю сторону щеки, чуть отвернувшись в сторону, чтобы не позволить эмоциям взять над собой верх раньше времени, — а ты даже не удосужился сказать мне, что помолвлен…

Сделала. Она ради него многое сделала. Перечеркнула себя, свои принципы, отдала всю себя чувствам, зная, что совершает непростительные поступки, но не могла ничего с собой поделать. Потому что она его всей, блять, душой…

— Мою жизнь перевернул с ног на голову — ладно, — выставляет она вперед руку, наконец находя в себе силы, чтобы посмотреть ему в глаза. — Я знала, на что шла. Знала, блин, с самого начала, что ничем хорошим это не кончится, потому что это не красивая мелодрама про Адалин, а долбанная реальная жизнь! — почти кричит она и ненавидит себя за то, что топится по доброй воле в его глазах.

А он молчит. Молчит и смотрит на нее, не моргая. Потому что он виноват. Виноват по всем, сука, пунктам, и ему нет оправдания. Он сломал красивую, нежную девочку. Девочку, которую любит. Но которая его теперь, кажется, ненавидит.

— Но сказать, — шепчет она таким голосом, что Матвиенко насквозь прошибает, — сказать мне, боже, — дрожит ее голос, и на глаза наворачиваются слезы. — Я имела право знать!

Ее звон эхом рассыпается в офисе и крошевом падает на каменный пол. Матвиенко трудно дышать от этого, а Оксана уже на грани. Первая соленая стрела прорезает пухлую щеку девушки, и та почти с остервенением смахивает ее, сжимая губы.

— Оксан… — подает глухой шепот Сережа, чуть вытягивая вперед руку и делая шаг к ней навстречу.

— Нет, стой там, — требует она, мотнув головой, — и дай мне закончить!

Она не хотела, чтобы он к ней прикасался, потому что знала: если он это сделает — она не выдержит; сломается, сорвется, забудет, простит — и все полетит в пекло.